DC Stanislavski Studies Etudes Article

Issue #4, May 2014
Contents / Содержание
Sergei Tcherkasski (St Petersburg State Theatre Arts Academy, Russia): Inside Sulimov’s Studio: Directors
Perform a Play - pg. 4/ Сергей Черкасский (Санкт-Петербургская государственная академия
театрального искусства, Россия): «В мастерской М. В. Сулимова: Режиссеры играют спектакль» –
с. 26
Peter Zazzali (University of Kansas, U.S.A): An Examination of the Actor’s Double-Consciousness Through
Stanislavski’s Conceptualization of ‘Artistic Truth’ - pg. 47/ Питер Заззали (Канзасский университет,
США): «Исследование двойственного сознания актера посредством концептуализированной
Станиславским идеи ‘сценической правды’» - с. 56
Michael Craig (Copernicus Films, Moscow): Vakhtangov and the Russian Theatre: Making a new
documentary film - pg. 66 / Майкл Крэг («Copernicus Films», Москва): «Вахтангов и русский театр.
Создание нового документального фильма» – с. 72
Steven Bush (University of Toronto, Canada): George Luscombe and Stanislavski Training in Toronto -
pg. 79/ Стивен Буш (Университет Торонто, Канада): «Джордж Ласком и преподавание по методу
Станиславского в Торонто» – с. 93
David Chambers (Yale School of Drama): Études in America: A Director’s Memoir - pg. 109/ Дэвид
Чемберс (Йельская школа драмы): «Этюды в Америке: Воспоминания режиссера» – с. 126
Eilon Morris (UK) : The Ins and Outs of Tempo-Rhythm - pg. 146 /Эйлон Моррис (Великобритания):
«Особенности темпоритма» – с. 159
Martin Julien (University of Toronto) : “Just Be Your Self-Ethnographer”: Reflections on Actors as
Anthropologists - pg. 174 / Мартин Жюльен (Университет Торонто): « ‘Просто будь самоэтнографом’:
Размышления об актерах как антропологах» – с. 184
Book Reviews - pg. 195 / Рецензии на книги – с. 197

Laurence Senelick, ed: Stanislavsky – A Life in Letters (Routledge) - reviewed by Rebecca Reeves/ Лоренс
Сенелик, ред.: «Станиславский: Жизнь в письмах» (Раутледж). Рецензия Ребекки Ривз
Christina Gutekunst and John Gillett: Voice into Acting: Integrating Voice and the Stanislavski Approach
(Bloomsbury Methuen Drama) - reviewed by Zachary Dunbar/ Кристина Гутекунст и Джон Джиллет:
«Голос в актерском мастерстве: Объединяя работу над голосом и метод Станиславского» (Блумсбери
Метьюэн драма). Рецензия Закари Данбара
Phillip B. Zarrilli, Jerri Daboo, Rebecca Loukes: Acting: Psychophysical phenomenon and Process (Palgrave
Macmillan) - reviewed by Thomasina Unsworth/ Филипп Б. Заррилли, Джерри Дабу, Ребекка Лаукс:
«Актерское мастерство: Психофизический феномен и процесс» (Палгрейв Макмиллан). Рецензия
Томасины Ансворт
stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 1

ÉTUDES IN AMERICA: A Director’s Memoir
(With gratitude to the journals of Maria Knebel and Anatoly Efros)
David Chambers
The étude form reveals individuality especially vividly. When actors or students rehearse in
the old-fashioned way, looking down at the text and only rarely glancing at their partners,
their actor’s individuality is shut away for a long time. Much later, when the actor “spreads
out” in the role, and having memorized the text, discards his script and starts to move around
the stage - only then will the director see the most essential thing - how much the actor’s
individuality reveals in the role, and how much the role depends on it. An étude reveals an
actor’s essence right away.1
Maria Knebel
I stumbled onto Analysis through Action2 through a backdoor. As co-director of the Meyerhold
Project, a late-1990s collaboration between the Yale School of Drama and The Saint Petersburg
State Academy of Theatre Arts, I made several trips to “Piter.” It was clear something VERY
different was going on in acting and directing training there. Much of the rigor, ferocity, and
intensity of the training I observed would probably be branded as “unsafe” or “inappropriate” inside
an American training institution. Despite the intense rigor of the classrooms, the Russian student
performances were alive with an imaginative, playful, and emotional joie de jouant I had never seen
before. An unpredictable sense of spontaneity, whimsy, and danger was animated through
astonishingly flexible bodies and voices, all trained to the hilt. Yes, Meyerhold’s genetic
instructions were still encoded inside the cultural DNA of these actors and directors … but
something else was up.
However, I was there on a mission that required a singular hyper focus: a reconstitution of
Meyerhold’s landmark 1926 production of Revizor (Gogol’s The Inspector General) for our bi-
national “production about a production” which would ultimately play in Petersburg, Amsterdam,
and New Haven. I had neither physical energy nor psychic capacity for anything else.
Yet, it did not escape my notice that in the hallways of the Academy there were (and still are)
austere Soviet-era photographs of departed master teachers. The black and white ghosts of an
extraordinary team of 1960s to 1990s directing teachers--Georgii Tovstonogov, Mar Sulimov,
Arkady Katsman, and others--were still smoking their cigarettes and watching their students. My
docent in this gallery, Professor Sergei Tcherkasski, taught me his revealing question: “Who was
your teacher’s teacher?” I learned that one or another of this Tovstonogov-chaired cohort had taught
my entire Petersburg peer directing cohort.
Unlike the other names, Tovstonogov’s name was somewhat familiar to me: a translated book of
his, The Profession of the Director, lay unread on some shelf back home. I recalled that he had
directed a unique Uncle Vanya at Princeton’s McCarter Theater in the 1980s. My own mentor,
1
Maria Knebel, Poeziia Pedagogiki, trans. Ilya Khodosh (Moskva: Vserossiiskoe teatral noe obshchestvo, 1976), 358
2
The technically correct and more helpful English translation of МЕТОДЕ ДЕЙСТВЕННОГО АНАЛИЗА is "The
Method of Analysis Through Action," a.k.a Analysis through Action. In English this method is commonly called Action
Analysis. This article will use Analysis through Action and the more informal Action Analysis interchangeably.

Zelda Fichandler of Washington's Arena Stage, had spoken of him with great respect. I learned
from Tcherkasski that he taught something called Action Analysis. I knew to some he was a god--
but probably not my god.
Instead, my god Vsevolod Meyerhold called me back to work, and I went.
A decade later, I taught a Shakespeare mask workshop at a university in Romania. The head
acting and directing teacher there was a lively Bulgarian named Maria Ganeva, who had studied
with Tovstonogov at the Academy for eight years in the 1980s. It was she who first outlined to me
Tovstonogov's core ideas on Action Analysis, which he had derived directly from Maria Knebel.
Now, having the time to listen, I sensed here might be some common ground here between
Russian and American training. Despite my ongoing enthusiasm for Meyerhold, I had found that he
was too aesthetically distant, too extreme, and too specialized for most American actor
temperaments (though directors loved him). I needed to know more about Action Analysis, the
roots of which could be traced directly to Stanislavski--certainly a familiar, if misunderstood, figure
in American theatre. Perhaps there was a key in Action Analysis that could unlock that vital
freedom-within-form that I had come to revere in the best of Russian theatre … and so rarely saw in
our American counterpart.
Supported by a Likhachev Foundation Fellowship, I returned to a greatly changed Petersburg.
With my close colleague and co-producer of the Meyerhold Project Nikolai Pesochinsky
translating, I first interviewed Irina Malochevskaya who had been Tovstonogov’s principal
associate for many years. After his death in 1989, she had authored The Directing Course of
Georgii Tovstonogov, a detailed survey of his four-year program, including an in-depth chapter on
Action Analysis.
One conversation in Petersburg always led to another; soon I was talking to Lev Dodin,
Venjamin Filshtinsky, Valery Galendeev, and other contemporary masters of Action Analysis and
The Étude Method of Rehearsal. People came forward to help: Tcherkasski led me through a
general introduction to the genealogy of Action Analysis, from Stanislavski to today. Yulia
Kleiman photocopied articles and chapters on Knebel, Zon, Novitskaya, Korogodsky, Sulimov, and
others, and translated many of them (as later did Yale student, Ilya Khodosh). Dina Dodina, Lev
Dodin's niece and right arm, set up crucial interviews.
I had a whole new list of teachers about whom I could say to my directing students: “These
artists are now your teacher’s teachers.”
II
As a faithful student and disciple of K. S. Stanislavski and V. I. Nemirovich-Danchenko, for

many years M. O. Knebel worked with them in close contact and under their direct
supervision; in her book she steadily, thoroughly describes their pedagogical approaches,
experiments, and contemplations. She is able to carefully and vibrantly focus her attention on
the fundamental principles of K. S. Stanislavski’s system, pausing at such important moments
as action analysis of the play and the role, of the word, and of psychotechnique. 3
Georgii Tovstonogov
3
Georgii Tovstonogov, introduction to Knebel, Poeziia Pedagogiki, 6.

I am embarrassed to admit this (particularly in this
journal), but at that time the name Maria Knebel was
barely known to me. In my student study of the canon
formation of directing, her name never came up.
Allusions to her had passed by me later in life, but
only faintly.
Maria Osipova Knebel: I remembered there was a
link to Stanislavski's last years, about which I then
knew little, other than Toporkov’s Stanislavski in
Rehearsal, where she is not mentioned. I also knew
that an American scholar/teacher I greatly respected,
Sharon Carnicke, had started to write about Knebel.
That was about it. (Even today, despite the untiring
work of Carnicke, Bella Merlin, and a few others, it is
the rare North American professional theatre
practitioner who could identify her. Robert Falls,
artistic director of Chicago’s Goodman Theatre is the
notable exception.)
But in Russia I soon found that if Tovstonogov was
a god to some, Knebel was a god to all. In a conversation about her with Valery Galendeev, Lev
Dodin’s key associate at the Maly Theatre and renowned teacher of voice at the Academy, he
started with: "I think that in the Russian theatre of the Soviet period no one has ever had such a life
story to tell as Knebel did." Galendeev ended two hours later with: "I was once shown a note
written in Knebel’s hand. It obviously was from a sort of guest talk and somebody wrote her a note
from the auditorium. 'What is the essence of the Action Analysis Method?' they asked. She wrote
back 'I don’t know, neither does anyone.' ”4
I have since deduced that Knebel’s seemingly disconcerting reply actually is “the essence of the
Action Analysis Method,” meaning no one definitively knows what its essence is. But every young
director knows what their teacher’s teacher taught their teacher, what their teacher does with that
today, and the students ponder what they will do with it tomorrow. In very simplistic form:
Stanislavski and Nemirovich-Danchenko taught Knebel who adapted from her two masters; she
then taught Tovstonogov who adapted from her; he taught Ginkas who adapted from him; and today
Ginkas teaches his students his students his variant; and those students in will make their own
adaptation. There are many branches emanating from the rootstock of Stanislavski via Knebel:
Tovstonogov, Efros, Vasiliev, Dodin, Butusov, and many more.
Over time, I learned that Action Analysis is not a doctrine, not a checklist of mandatory
obligations. It is an individualistically deployed process of text analysis (“Reconnaissance of the
Mind”) and rehearsal technique (“Reconnaissance of the Body”). Individuality: there it is again (cf.
the quotation at the top of this article) straight from the communist Soviet Union. No wonder next
to nothing about Analysis through Action was published in the Soviet Union for decades:
individuality. It became clear to me that just as the étude form will reveal the actor's "individuality
especially vividly”, so too will Action Analysis reveal the director/teacher's individuality
"especially vividly" (again, see quote at top). This is not a dogma; it is an open-ended set of sound
underlying principles that re-invents itself through praxis generation-to-generation, director-to-
director.
4
Valery Galendeev, interview with David Chambers, Maly Drama Theatre, Saint Petersburg, May 23, 2011.

III
The most difficult psychological movement of the soul must be translated into action, says
Stanislavski. Yes, it must be translated into action, confirms Nemirovich-Danchenko, but this
is acting arithmetic. There is also algebra and geometry, where the active thing is the figure,
the character borne of the unique personality of the author, when an atmosphere arises on
stage, created by the actor, when feelings are born that are not ruled by any analysis. 5
Maria Knebel
My graduate-level first-year directing students and I now had translations of Knebel's Action
Analysis of the Play and the Role; Malochevskaya's manual on Tovstonogov’s course; notes from a
lengthy interview with her; an essay by her Ph.D. student Andrei Smolko; Ganeva's class notes; two
essays on Action Analysis in practice by Tovstonogov; two interviews with Dodin; two interviews
with Galendeev. In English we had these relevant books: Irina and Igor Levin’s Working on the
Play and the Role; Kama Ginkas’ Provoking Theater (translated by John Freedman); and Katie
Mitchell's The Director's Craft.
We began to forge our own distinct version of Reconnaissance of the Mind, the text analysis side
of Action Analysis, also known as The Director Tête-a-Tête with the Play. Each of my three
graduate directing students had their own Chekhov play to work on: Three Sisters, Uncle Vanya,
and Seagull. The Cherry Orchard served as the master text from which examples were created.
With crucial initial contributions from student Katie McGerr, we ultimately created a workflow
of analytical actions. (In practice this takes an entire semester to complete.)
– The full play, with nothing added or subtracted, is written out as a detailed fiction. This labor-
-intensive first action yields a sense of flow in the play--and the necessarily meticulous
reading brings out massive amounts of information and questions.
– Factual given circumstances are then assessed and distributed among three “rings”: the outer
ring involves the broad socio–political aspects of the play which affect characters inside the
play; the middle ring is for large events both past and present which impact everyone in the
play; and the inner ring involves specific character circumstances and their relationship with
other characters.
– Leading circumstances of the play and for each act are determined.
– A five–event structure (bearing a resemblance to Aristotelian dramatic structure) is
determined.
– The play is broken into individual events: units of action, or “beats,” which contain an A
versus B conflict.
– Extensive character biographies in fictive form are created, containing both factual
information and speculative propositions for each character.
– From all this, the director begins to identify the “through-line of action of the play,” the
primary struggle between forces in the play that appears before the audience.
– Out of this comes (ideally) a grasp of the “supertask” of the play. What are the play’s main
concerns? What is the author suffering over in this play?
– From that presumed grasp, the director begins to imagine the “super task” of their production.
5
Knebel, O Tom, Chto Mne Kazhetsa Osobenno Vazhnym : Stat'i, Ocherki, Portrety, trans. Khodosh (Moskva:
Iskusstvo, 1971), 6.

This production should manifest “the scream of the director” (Sulimov)6 and is designed to
“remove the spectator from the comfort of what he already knows” (Ginkas).7
– The director writes out the final “novel of life,” a full account of her production, again in
fictive form, describing all the progressive actions of the play, character interiority as well as
biography and behavioral description, and mise-en-scène.
All of this is preserved, along with a DVD containing associatively evocative photographs and
paintings, a “portrait gallery” of character images, and musical soundscapes. Painstakingly
compiled during what one student called “the time formerly known as winter break,” the Tome (as
the final object is known) is packaged in a manner artistically appropriate to the student's particular
play, and handed in to faculty.
All of the ten steps above, and the assembly of the Tome, are considered creative "actions"--
making things--not academic criticism. The results are vivid, imaginative, and thorough. But all
these actions, as deep and inventive as they may be, expose the fact that Reconnaissance of the
Mind is only “the arithmetic” of analysis--bountiful arithmetic, complex arithmetic, useful
arithmetic, yes, but not “algebra and geometry…created by the actor, when feelings are born that
are not ruled by any analysis."8
It was time for études.
IV
Whatever you might talk about at the table, we do on the floor. 9

Sergei Tcherkasski
How to understand and implement Reconnaissance of the Body--étude analysis--proved to be

much more elusive than applying the structural system of text analysis as proposed by Knebel and
codified by Tovstonogov. There is much instructive literature about the tête-à-tête side of Action
Analysis, far less on the practical physical side of this holistic interdependent process. Knebel wrote
extensively about the theory and value of études, and cited many anecdotal examples from her
classroom. But we found it difficult to glean concrete procedures from her capacious narratives.
And at this early stage of our investigation, we found little else start with.
One reason for the paucity of literature on études has to do with the fact that how, when, and
why a director employs études is extremely subjective.
Lev Dodin stated in an interview “I no longer do études in rehearsal, they take the actors too far
away from the text.”10 (One of Dodin’s actors was later amused to hear this, and gently disputed
it.11) On the other hand director/teacher Venjamin Filshtinsky, Dodin’s close colleague for decades,
eschews discussion altogether and rehearses with études only.12 Bella Merlin, based on her training
with Albert Filozov in Moscow in the mid-1990s, proposes a 4-point approach to étude scene
analysis: read the scene; discuss the scene; improvise (étude) the scene; discuss the improvisation.13
6
Mar Sulimov, Posviashchenie V Rezhissuru, trans. Khodosh (Sankt-Peterburg: SPbGU, 2004), 389.
7
Kama Ginkas and John Freedman, Provoking Theater: Kama Ginkas Directs (Smith & Kraus, 2003), 234.
8
Knebel, O Tom, 6.
9
Sergei Tcherkasski, interview with David Chambers, Saint Petersburg, May 26, 2012.
10
Lev Dodin, interview with Chambers, Maly Drama Theater, Saint Petersburg May 22, 2012.
11
Sergei Kuryshev, interview with David Chambers, Maly Drama Theater, Saint Petersburg, May 22, 2012.
12
Venjamin Filshtinsky, interview with David Chambers, Moscow Art Theater, Moscow, January 18, 2012.
13
Bella Merlin, “Here, Today, Now,” in R. Andrew White, The Routledge Companion to Stanislavski (London; New
York, NY: Routledge, 2014), 325.

Stanislavski himself wrote out a 25-point plan for approaching a play that included structural
analysis, études, and much discussion.14
The first reason for these disparate opinions is in great measure due to the variety of the late-
stage experiments by Stanislavski, and different take–aways by three key people who sat near him
during those last years. Stanislavski intensively pursued many new or revivified ideas. Études,
harking back to Sulerzhitsky, Vakhtangov and the First Studio, and proposed by Stanislavski long
before that, played a large role in the master's final explorations. Such was the case in student
rehearsals and classes of the Opera–Dramatic Studio and in the explorations into Tartuffe in which
most of the actors came from the Moscow Art Theater. In Stanislavsky's work spaces on Leontiev
Lane--where he was confined under "a kind of house arrest"--Maria Knebel taught voice,
articulation, and rhetoric--“verbal action” per Stanislavski--to the students; director Mikhail Kedrov
taught and directed the same students and participated in Tartuffe as an actor and assistant director;
and Boris Zon, a young director from Leningrad, observed over a five-year period both operatic and
dramatic workshop rehearsals on weekends. (I omit a fourth observer, teacher Lydia Novitskaya.
The information and vintage photographs in her 1984 book Lessons of Inspiration are of great
value, but she had less direct influence on the transmission of the étude method.)
As evidenced in the quotation that opens this piece, and numerous places elsewhere, Knebel
merged her formidable analytical skills–influenced by her association with Stanislavski and
Nemirovich-Danchenko--with on-the-floor études of all kinds.
To Knebel, this is Action Analysis: deep textual analysis, first by the director, then with the
actors at the table, coupled with specific actor-centric improvisatory explorations--aka
"probes…attempts…tries"--based on discussion of events from the play. Text analysis and étude
analysis, for Knebel, are not two related processes; Analysis through Action is one holistic,
interactively dynamic set of actions. Text analysis may create or alter étude analysis, and vice-
versa. She writes:
In order to reach action analysis through études with improvised text, one needs to conduct
a lot of preparative work of deep study of the play in table work, to conduct in that early
period the work that Stanislavski called “investigation through reason.”
Already in the process of “investigation through reason,” the skeleton of the work begins,
for the actor, to become overgrown with living tissue. Usually after such an analysis, the actor
clearly imagines for himself what his character is doing in the play, what he strives for, what
he fights and what he allies with, how he relates to the other characters.
If the company correctly understands the thematic direction of the play, and every
performer correctly understands the determination of his character, the company can, having
conducted a deep “investigation through reason,” proceed to the rehearsal process in action.15
Now, compare that to Zon’s interview with Stanislavski after the young Leningrad
director’s first day of observing rehearsals:
Question [BZ]: Do you work at the table for a long time now, and when do you move to the
next period?
Answer [KS]: We read play today and it’s possible to perform tomorrow. If it’s not enough to
read it once, we can read it a second time.
14
Konstantin Stanislavski, Creating a Role (New York: Theatre Arts Books, 1961), 282.
15
Knebel, O Dejstvennom Analize P'esy i Roli, trans. Ilya Khodosh (Moskva: Iskusstvo, 1959).

Question: Does it mean that actors don’t know anything?
Answer: They don’t know words but they know what to do. If they might forget, I would
remind them. If a question arises, we would look into the text: “Something is written about
that in the third act”… we find it … etc.
Question: Does it mean that in the beginning you even don’t need the text of the role?
Answer: We will come to it step by step but according to a logical way through action.
Question: Does it mean that there is no need for sitting at the table at all?
Answer: Sometimes people still sit…. Even with these new approaches actors could want the
table…. Our ardor for the table led us to “indigestion. If a capon is fed too many nuts, its
stomach can’t digest the food anymore; so it is with the actor who is burdened by “table food”
and can’t use even a small part of what was done. My new method is a development of
previous ones.16
The third of this trio, Mikhail Kedrov, took from Stanislavski a proprietary interest in what
Kedrov called the “The Method of Physical Actions." In this approach, the actor and director seek
out specific physical actions to chart a logical and reliable physical/gestural map for each scene, and
thus presumably create a psychological map as well. When Kedrov became artistic director of The
Moscow Art Theatre (and subsequently fired Knebel), this methodology became the house style for
the socialist realist productions of the MAT’s Soviet era. But Kedrov and his “method” were openly
renounced as early as 1952 (interestingly, pre-Thaw) for leaving the psyche out of the
psychophysical, thereby creating superficial performances, absent of inner life. (As colleague
Robert Ellerman wrote to me: " I always say Kedrov was the "C" student and Knebel and Zon the
Advance Placement kids."17)
How to proceed: Knebel? Zon? Kedrov (probably not)? Merlin? Dodin? Filshtinsky? Ideas
gleaned from the journals of student of Knebel, étude master Anatoli Efros?18
We still had no precise answer to the question--what exactly is an étude?
Zinovy Korogodsky is the most essential person in transmitting the étude method into
practice.19
Venjamin Filshtinsky
There is a Leningrad/Petersburg lineage of études that parallels, and in some cases intersects,
with the lineage of text analysis that passes from Knebel to Tovstonogov to Malochevskaya (and to
her brilliant student, director Yuri Butusov). Concurrently the étude line passes from Boris Zon to
Zinovy Korogodsky to Venjamin Filshtinsky, Lev Dodin and others. Zon and Korogodsky were
successive artistic directors of Petersburg's renowned TYUZ (Theater of Young Spectators).
Korogodsky was mentor to both Filshtinsky and Dodin, and gave them their start as professional
16
Boris Zon, Shkola Borisa Zona: Uroki Akterskogo Masterstva i Rezhissury, ed. V. L'vov, trans. Yulia Kleiman (Saint
Petersburg: SEANS, 2011), 394.
17
Robert Ellerman, e-mail to Chambers, September 17, 2012
18
Anatoly Efros and James Thomas, The Joy of Rehearsal: Reflections on Interpretation and Practice (New York:
Peter Lang, 2006).
19
Venjamin Filshtinsky, interview with Chambers, Saint Petersburg, May 26, 2012.

directors. Dodin has, of course, become the renowned artistic director of Petersburg's Maly Theater,
and Filshtinsky directs internationally and teaches actors and directors at the Academy.
Korogodsky is one of the few who has written in practical detail about études. His 1973 book
Starting contains specific information about types of études and means to execute them. His
taxonomy yielded our first set of guidelines; it was from Starting that we started.
In the broadest sense, Korogodsky divides études for rehearsal (as compared to "training études"
for acting classes) into two basic categories: Scene (or Scenic) Études and Auxiliary Études. Scene
études are exactly what the name suggests: études dedicated to investigate a particular scene or
event (aka "beat" or "unit" of action), often with paraphrased language, always with a very strong
reliance on the given circumstances of the characters at that moment. As our student directors at the
Yale School of Drama had been deeply trained in event analysis, the thought of addressing scenic
events through études based on deep given circumstances seemed clear enough, if novel and, worst
fear, potentially unproductive. What was equally alluring was the question of Auxiliary Études.
Korogodsky suggests many types of these, all of which also seemed as a fertile ground for
exploration. For our purposes, we distilled his extensive suggestions, and our own thoughts, into
three inter-related sets of etude actions:
2. ÉTUDES: LINE OF THE ROLE

Purpose: full life of character and actor
a. Pre-life: the character before the play--events and episodes
b. Life of Play: continuity of life through body of play
1. Onstage events (see #2 below)
2. Offstage events during course of play
3. Events just prior to scene
c. Future (Speculative; what do they wish, what do they get)
3. ÉTUDES: SCENIC RECONNAISSANCE (1.b.1 above)

Purpose: Examination of scripted scenes/units of action (aka events; "beats")
a. Break into units of the unit, beats of the beat--beginning, middle, end
b. Psychophysical approach; mute to gibberish to keywords to paraphrase to text; should
ignite affective memory
c. Always: "I in the given circumstances."
4. ÉTUDES: AUXILIARY
Purpose: support to 1 and 2 above
ROLE:
a. Characteristics (gesture, voice, gait, eyes, tics, etc.)
b. Seed of the role" (dominating sources of character)
c. Movie tape (personal to actor: life "movie" of character)
d. Nature of feelings (dominant emotional qualities; expressivity)
MISE-EN-SCÈNE:
e. Environment/Conditions ("world" of play and specific settings)

f. Genre of play ("difference between Goldoni and Moliere")
g. Style of performance (motion, gesture, temperament)
h. Language (verse, poetic realism, coarse, foreign, etc.)
Fortunately, we had a laboratory in which to try to bring flesh to these skeletal ideas. A practical
workshop class, using Chekhov plays as source material, had been born a few years earlier out of a
desire to find a common ground for first-year actors and directors. In their collaborative rehearsals
on new and classic plays, I had observed that terminology was frequently in the way: many
common terms in the rehearsal hall-- objective, action, event, rhythm, etc.--mean different things to
different people. An over-reliance on naming things, particularly on identifying "objectives,"
seemed to lead many students to a schematic approach to acting, with concomitant results. Lengthy
table work, while useful for a general collective knowledge base, seemed rarely to generate
dynamic life, or penetrating theatricalist ideas. Instead of creating dynamic character conflict, there
was often hiding behind lengthy intellectual debate--safe, sometimes interesting, but generally
inactive and uninspiring.
On a deeper level, the director/actor, management/labor struggle so common in the American
theater--who owns what share of the enterprise? --regularly created actor resistance and/or director
resentment. This strain was sometimes subtle and individually isolated; at worst it was paralytic for
all. Even in the best of circumstances, some element of mutual distrust, however small, could be
detected.
These were issues our "Chekhov Lab" was born to address. Perhaps the étude method would be
the spring that could release these tensions.
VI
The theater of co-–authorship is our postulate…The director is not a boss nor a judge, but the
primary “ringleader." This person is only a powerful spur, he chooses the text and makes the
actors fall in love with it.20
Venjamin Filshtinsky
Co-authorship. Could young directors descend from their dreams of being a brilliant auteur to
being a generous and inspiring co-author? Could the actors, by vocational experience often a self-
protective lot, believe this directorial offering was being made in good faith? Or, conversely, did
some actors not want the responsibilities of co–authorship? Given the unconscionably brief amount
of rehearsal time in the US was co-authorship even a good idea?
While this was new ground for all of us, there was some precedent in America for an
improvisatory approach resembling Action Analysis. The Group Theater relied on both auxiliary
and scenic improvisations in the early 1930s; Strasberg, Clurman, and others describe this. Later, at
the Actor's Studio, Strasberg said: "The element of improvisation in the work is an essential
ingredient which makes the work itself different from any other way of working"21 (where "the
work" means Strasberg's Method). Belarus-born acting teacher Sonia Moore, a fierce antagonist of
Strasberg, translated books and articles about Action Analysis and taught her version of the Method
of Physical Actions, including scenic improvisations, in her New York studio. But these ventures
20
Filshtinsky, “Education Through Études” Stanislavski Studies, Issue 2, 2013.
21
Lee Strasberg Lecture to Carnegie Units on Improvisation, October 17, 1963, transcribed by John Stix. Unpublished,
courtesy of Robert Ellerman, Lee Strasberg Theatre and Film Institute.

were not well understood, if even known, by a later generation of acting and directing faculty; they
were certainly beyond the knowledge of the students.
Having no commonly recognized precedent or living experience to rely on, we drew up an étude
protocol to guide our laboratory research into co-authorship. This set of guidelines was aggregated
from ideas and insights from numerous sources referenced above.
IN REHEARSAL:
1. THE PSYCHOPHYSICAL BODY IS THE STARTING AND THE FINISHING POINT

(NOT THE MIND);
2. SO: SPEND MORE TIME ON PHYSICAL ÉTUDE ANALYSIS (85-90%)--ON-THE-
FLOOR PHYSICAL ACTIONS THROUGH DYNAMIC IMPROVISATIONS—AND LESS
ON VERBAL DISCUSSION (10-15%, IF THAT)
3. SO: ANYTHING YOU MIGHT TALK ABOUT AT THE TABLE, DO HERE, TODAY,
NOW, ON THE FLOOR--NO SCRIPTS IN HAND; NO SCRIPTS ONSTAGE EVER:YOU
CAN NEVER KNOW TOO LITTLE;
4. THE AUTHOR'S PRECISE LANGUAGE IS LAST, NOT FIRST; IT IS THE FINAL
PHYSICAL ACTION. UP TO AND INCLUDING PERFORMANCE, THE TEXT IS A
RESOURCE, NOT THE SOURCE;
5. SO ACTORS: NO NEED TO MEMORIZE TEXT EVER; AT FIRST, USE NO
LANGUAGE, THEN ADD EXPRESSIVE SOUNDS, THEN KEYWORDS, THEN YOUR
OWN PERSONAL PARAPHRASE OF THE TEXT, UNTIL THE PRECISE AND
ABSOLUTE WORDS OF THE AUTHOR BECOME AN ORGANIC NECESSITY;
6. FOCUS ON THE "I" IN THE "I IN THE GIVEN CIRCUMSTANCES:" WHAT WOULD "I"
DO IF...? HERE, TODAY, NOW;
7. SO: THERE IS NOT A "CHARACTER"; THERE IS ONLY YOU--IN INCREASINGLY
SPECIFIC GIVEN CIRCUMSTANCES, DETERMINED BY THE AUTHOR, THE
DIRECTOR, AND YOU;
8. CREATING DYNAMIC PHYSICAL ACTIONS INSIDE THE GIVEN CIRCUMSTANCES
IS FAR MORE IMPORTANT THAN NAMING OBJECTIVES; IT IS NOT ABOUT WHAT
YOU WANT—IT IS ABOUT WHAT YOU DO. RE-EXAMINE, RE-CALIBRATE, AND
HEIGHTEN GIVEN CIRCUMSTANCES WITH EVERY ÉTUDE PASS, AND EVERY
PRIVATE READING OF THE PLAY. SOME SENSE OF AN OBJECTIVE MAY
APPEAR. BE OPEN TO LETTING IT GO AS YOU LEARN MORE;
9. REHEARSAL IS A SERIES OF "PROBES" OR "TRIES”—A PURPOSEFUL SET OF
JOYOUS TRIAL-AND-ERROR DISCOVERIES. NOTHING IS INCORRECT, SOME
ÉTUDES WILL COME TO A DEAD END OTHERS NOT, EVERYTHING CAN
CHANGE, IT WILL ALL WORK OUT. (THE ONLY BAD ÉTUDE IS ONE IN WHICH
SOMEONE—ACTOR OR DIRECTOR—WAS PHYSICALLY LAZY, MENTALLY
SLOPPY, OR UNCOMMITTED TO THEIR PARTNER.)
10. THE GOAL IS FULLY ACTIVATED PHYSICAL/EMOTIONAL LIFE ONSTAGE--
TODAY, HERE, NOW--INSIDE THE CORRIDOR OF TRUTH; NOT “FIXED” BUT
EXPERIENCING FROM YOUR LIFE (IN RUSSIAN: PEREZHIVANIE).
Many of these propositions--which remain intact three years after their introduction--are
contextual. Points 1-4 create alternatives to practices common in the American theatre that can be

overworked in a scholarly research institution like ours. Discussion and debate are prized in this
university community, as are poetic language and canonical authors. But this was to be an
experiment in a laboratory--a site of inquiry also prized at Yale--investigating if this new (to us)
methodology might be as efficacious and creative as conventional practices, or even surpass them.
Points 6-8 reinforce what Ron van Lieu, the Chair our acting department and co-teacher of the
Chekhov Lab, calls the "actor's personal investment." While "affective memory" is not a basic
premise in our program, it is understood that accessing personal memory and investing in the actual
living through of the moment is a risk the actor must take. Investment = Risk = Reward.
Points 6-8 are also dependent on my belief that relying on "objectives" can become an inhibitor
preventing the actor from spontaneously DOING what she or he would actually DO in such-and-
such set of circumstances. (Instead the actor is often onstage pondering "what is my character's
objective right now? Am I on it, or not? How well did I do that one?") Furthermore, the world of
objectives reinforces an American trope: all that matters is what I want. This behavioral narcissism
is endemic to our culture; thus eager students readily embrace the path of objectives. It is
quantifiable ("how well did I do?") and culturally gratifying. But this fixation on my goals, my
needs will blind the actor to what Declan Donnellan calls "the target," meaning the other, the person
who stimulates me to action. The other--Juliet's Romeo--is critical to études, as mutually generated
kinetic stimuli must rebound uninterruptedly around the stage.
Point 9: that the job of rehearsing might be turned into the joy of rehearsing (with thanks to
Anatoly Efros) proved to beyond our highest expectations. Études are often a thrill to do, no matter
how psychophysically demanding, no matter if the result is an epiphany or a blind alley. The actor
is freed from the habitual toil of sitting at a table; peering into a script onstage; memorizing lines at
home; calling out for forgotten lines in rehearsal; rarely experiencing his or her own body, much
less anyone else's, until the last few days of rehearsal. In this process, the director is also in motion
on the floor, not behind a table or music stand, moving expressively, side-coaching, even
participating directly in the etude; directing is a physical act, not a cerebral one. The freedom of the
"probe" or the "try"--as contrasted with the need to "set" or "fix" the scene--is liberating. The shock
of the theatricality and raw emotion that emerges spontaneously is thrilling. The discovery of
entirely unexpected and potent ways of realizing the scene is revelatory. Everyone's body,
imagination, libido, and emotional availability are in play from the first étude.
Joy.
VII
Then we divide up the whole play, episode by episode, into physical actions. When this is
done precisely, accurately, when it feels correct and inspires our belief in what is occurring
onstage, then we are able to say that the line of the life of the human body has been created.
This is not a small thing, but half the role.22
Konstantin Stanislavski
Is "the life of the human body" truly half the role? What's the other half? How long does all this
take? We don't know yet; we haven't yet carried etude analysis through a whole production. But,
even given relatively limited experience, I suspect that Stanislavski’s "half the role" is a
considerable underestimate. In the scene work we have done to date, a great many "breakthrough"
recognitions about the play or about a role have occurred, generating psychophysical experiencing
22
Stanislavsky, Sobranie Sochinenii, trans. David Chambers, vol. IX (Moskva: Isskustvo, 1999).

that would likely be sustained throughout a full rendering of the piece. Seemingly from nothing--
"you can never know too little"--fully embodied characters and vigorous approaches to a production
have been born.
As the student artists have nothing more than the above protocol to go from, each team, led by
the directors, create their own specific procedure, generally following these steps:
1. Non-verbal scene exploration: usually highly physical, animated, lots of intense physical
contact (Paul and Galen, both former athletes, wrestled violently as Vanya and Astrov as
they mutely explored the morphine scene).
2. Key word(s): be it from the text or not, a word or short phrase is brought into the physical
métier and repeated as needed by the actor. The word or phrase is co-determined by actor
and director.
3. Loose paraphrase: text and subtext. The text is a loose guideline; voicing subtext often
occurs (Annelise/Natasha raged: "This is my house now Irina! Your family doesn't deserve it
any longer!") Anything within the broad boundaries of the scene is acceptable. The physical
conflict often heightens at this stage. (Andrew/Treplev destroyed his outdoor stage and flung
the pages of his play away; Niall/Dorn struggled to pick them up and organize them. Andrew
later cast a clinging Shaunette/Masha onto the ground as he raced off to find Nina.)
4. Close paraphrase: an attempt to move closer to text; generally a frustrating point for all as the
emotional excitement and physical freedom found in prior etudes meet the verbal demands of
the actual script. But discoveries, if lesser ones, have continued.
5. The precise words of the author coupled with the psychophysical intensity and spontaneity
that were so present in the first three steps above.
The precise words of the author. Stanislavski admitted he wasn't quite sure how best to get from
études to the precise spoken text (Stanislavski to Zon: "This question has not yet been solved by
me."23 ) Seventy years later, Filshtinsky admits to being baffled as well: as a last resort, he
recommends just telling the actor to go ahead and memorize. (Aubie/Solyony found that he could
not proceed until he learned the exact words. Once that was accomplished--easier than usual, he
said--his physical energy returned in force, and with exactitude.) In our experience, this stage is the
most difficult, as "freedom and form" must join together. There have been scenes that maintained
their rawness and spontaneity as they incorporated the author's exact words; some just floundered. I
agree with Stanislavski: this question has not yet been solved.
The full range of our summary of Korogodsky's étude types (p. 9-10 above) has been explored at
one time or another. Some have been more beneficial than others. Here is a brief set of examples
that were particularly illuminating:
• PRE-LIFE: this proved to be extremely fertile ground for determining character. We were
greatly aided by Mar Sulimov's notion of an "initial source trauma."24 To exemplify this
concept, Sulimov imagines that Ranyevskaya declines a request by her son to play by the
river and instead stays in the house to have furtive sex with her illicit lover, while her
husband lies dying in another room. This is when Grisha drowns. Screams are heard. A
barely clad Ranyevskaya races to the river where she sees the tutor Trofimov coming out of
the water, carrying the lifeless boy. A trauma like this would certainly explain her flight to
Paris, and stain her joy when she sees Trofimov the night of her return to the estate. This
example of "source trauma" struck us as perfect material for pre-life etudes. Exploring the
idea of source trauma, director Andras set up an etude with Matthew/Astrov on the night the
23
Zon, Shkola, 461.
24
Sulimov, Posviashchenie V Rezhissuru, 339-341.

exhausted and drunken doctor tries to operate on the trainman and inadvertently kills him.
Some études come with less than overt textual clues, but have nonetheless been very
productive in later scene work. Director Leora created a pre-life étude in which Bradley as a
pre-teen Telegin witnessed his father choke his uncle to death in a conflict over their estate.
This proved invaluable for Telegin/Bradley; his Telegin is reflexively skittish and fearful of
conflict; if he senses a dispute coming, he turns to guitar playing as a calmative for himself
and others. Less traumatic, but equally productive, was Jessica directing Chastain/Nina and
James/Konstantin. Through etudes, they found that as children the pair had surreptitiously
discovered one another on an isolated island in the lake; by the time of their Act I
performance they have become art-rebels and passionate sexual partners. This made for an
ardent generational conspiracy between the two, and thus a huge life-loss for Konstantin
when Nina ran off to Moscow and Trigorin.
• LIFE OF PLAY: OFFSTAGE PRIOR EVENTS: Director Sarah set up an in-class étude
(done when the étude requires additional characters) for Irina/Celeste in Act II. It started with
Irina having an absolutely frantic and despairing day at the telegraph office; Tusenbach
coming to free her; leading her through the snow to a street band (a lot of études seem to
incorporate music); and finally home. Tusenbach failed to cheer her up, and Celeste/Irina
later said that the etude was key to understanding Irina's despair as it accretes through the
play. Actors are sometimes invited to set up their own études to investigate character events.
Actor Annie/Nina created such an étude, casting peers from her class in various unscripted
roles: her parents, a co-conspirator maid, Treasure the watchdog, a grizzled gardener, and an
unhinged religious hermit in the woods. Annie/Nina acted out the trauma of escaping from
her overbearing and suspicious parents the night of Konstantin's play. What Annie/Nina
discovered was not only that she faced great peril as she fled; and not only that it was a long
and frightening run through the forest to Konstantin's estate; but perhaps more importantly
she realized that her chaotic household, while not intentionally malevolent, was a suffocating
and abusive prison.
• SCENE ÉTUDES: With études such as the above in hand, as well as numerous smaller
auxiliary etudes, the actual scene work is fortified with a set of experiences far stronger than
table work can possibly yield. These actor-generated events are physical and thus in the body
of the actor. If they involve the principle characters of the scene at hand, they are mutually
experienced. Recall of these events is experiential, emotional, corporeal, and shared. Usually
the teams oscillate between prior life études, auxiliary études, and specific scene work; each
reveals the other. Fortuitous accidents can occur as scenes are being explored: During
rehearsals for the Act II Solyony/Irina/Natasha scene, Maura/Natasha spent her off-stage
time cradling a child doll (Bobik) in her arms, humming a lullaby, and looking out an actual
window in the rehearsal room. One night she happened to see a light from a distant building
flicker on and off a few times. She realized that was her sign from Protopov: "Coming
tonight!" This clinched for Maura/Natasha the degree of her involvement with her lover.
Almost always, something that could not have been foreseen in the director's study or at a
table discussion came to light, without discussion. Cole set up an étude for Matt/Vanya to
explore the attempted second gunshot at Serebriakov. What was unexpected to all of us,
including the actress herself was that Elia/Mrs. Voinitsky screamed and threw herself on top
of Serebriakov, forcing Matt/Vanya to spasmodically misdirect his aim. Matt/Vanya's shame
and self-rage for almost killing his mother became a palpable driver for the conclusion of Act
III, and the ensuing Act IV scene with Astrov. Every major character experienced this
heightened catastrophe, which in turn would shape their actions for the remainder of the play.
In contrast, director Katie's exploration of the Act III scene with the trio of sisters ("Masha's
confession") was a study in internal polyrhythms: Ashton/Masha broke out of her dour
bondage and danced with adolescent giddiness as she shouted out the news: "I'm in love ….
I'm in love with that man!" Ceci/Olga paced the floor snarling pained disgust like a caged

panther, and Elia/Irina, still reeling from Olga's instructions that she "marry the Baron,"
curled into a catatonic ball on the floor and stared lifelessly out toward the audience, like a
dead fish. Natasha, carrying her candle, made an unscripted second sepulchral cross,
presumably having overheard Masha's elated revelation. Moscow never seemed so far away.
Part of my project here, greatly influenced by brilliant contemporary productions by Dodin,
Serban, Butusov, and earlier ones by Efros and others, is to break the stranglehold of imagination
with which American directors and actors have suffocated Chekhov. These characters are not
"ordinary people living ordinary lives" as the cliché would have it. Everyone in Chekhov is in some
kind of profound crisis. The scenes are peak experiences; the characters will remember every event
they participate in for the rest of their lives. The stakes are as high as they are in the plays of the
other master of dramatic action: Shakespeare.
Extreme actions and counter-actions: this is preferred over the emotionally inert self-pity that
plagues most American Chekhov. I annually say to the directors and actors: "Chekhov is a blood
sport: your character's very lives depend on winning the game. You won't win, but you must win."
This is contrarian news in a culture where a fundamental tenet is that hard work will yield life,
liberty, happiness, and best of all, wealth. "We must work," says Chekhov. Yes we must, but we
won't get to Moscow.
Tovstonogov, Sulimov, and others, going back to Stanislavski, insist that speculative given
circumstances must be as resource-rich--as dramatic--as possible. Let us take Anya's arrival at her
mother's flat in Paris. This is what we know from the text:
ANYA: We got to Paris, it was cold and snowy, and my French is just awful! Mama was
living in this fifth – floor apartment, we had to walk up, we get there and there's all these
French people, some old priest reading some book, it was crowded and everybody was
smoking these awful cigarettes--and I felt so sorry for Mama, I just threw my arms around her
and couldn't let go. And she was so glad to see me, she cried…And she sold the villa in
Menton, and the money was already gone, all of it!25
This visitation is an ideal setup for an etude; at minimum, it would be of enormous benefit for
Anya, Ranyevskaya, and Charlotta. Let us subjectively imagine this vie Boheme apartment, about
which we only have Anya's terse information. How long did it take Anya and Charlotta to wade
through the cold snowy streets? What kind of neighborhood it is this? Did that staircase to the fifth
floor reek of urine? How many people were actually in the apartment? It seems like a lot: "all these
French people." What kind of state(s) are they in? The "awful cigarettes" suggest drugs, perfectly
plausible at this time in Paris. Where is Mama in this mélange? In bed? With someone? Her lover?
Is she ill? Does she recognize Anya? It's been five years; Anya was twelve then. Why does Mama
cry? Is she ashamed, overjoyed, exhausted, or more? Why does she return home with Anya?
Sulimov proposes that Mama sees Anya as an angel, an angel from Russia, an angel from the
orchard, an angel that is her younger self, an angel who has come to take her home. She follows the
angel.
This étude would be crucial in a 360° exploration of The Cherry Orchard. It is impossible to
predict what might happen once this (or any) étude is initiated. If it is possible to predict an
outcome, the étude has been over-determined. But it is essential that the characters and the situation
be encouraged to be as extreme as plausibility will allow. Anything less is softening the impact,
chilling the potential heat, romanticizing the struggle, and diminishing the suffering of the
characters. With good actors, trained in this method, there is no risk of melodrama; there is the
25
Anton Pavlovich Chekhov and Paul Schmidt, The Plays of Anton Chekhov. 1st ed. (New York: Harper Collins, 1997),
336.

liberation of the actor and the play.
Mostly in the US, we tend to follow the "line" of the play. Linear causality: this, then, that.
Études demand that we explore the full sphere of the play: not just what happens in the play, but
what happens around the play. Possibilities for expansion of character, mise-en-scène, and
superobjective of production emerge and surprise. Certainly there are risks: wasted time; confusion
of aims; endless freedom, no form. But, done right, études can provide the uncommon reward of
intense truths coupled with innovative theatricalism, be the production "faithful" to the text, or a
post-modern collage where the text is a pretext.
Stanislavsky's own self-rebuke for encouraging actors to become intellectualized and passive,
rather than emotional and physical, led him to abandon the table and take the risk of moving to the
floor as soon as possible.
VIII
Étude work is the first concrete technique I've encountered that allowed me to connect my
intellectual understanding of a play with my physical, visceral and emotional understanding…
Études choose me as much as I choose them. If something excites my imagination in my tête-
a-tête with a play, its exploration in an Étude may yield up an important piece of staging or a
part of my production concept that I don't yet understand intellectually. The feedback loop
goes both ways!
Katie McGerr, directing student
SOME COMMENTS FROM PARTICIPANTS:
Student Actors:
Chris/Dorn: It's been phenomenal and really eye opening to me. It completely changed the way I
work and how I think. It allows me to get out of my own way…. You don't feel worried because
you know so much! Whatever comes out is truthful because you've explored so much.
Ariana/Masha (Seagull): This process is so revelatory and enlightening to put the text last rather
than first…. It's like I never want to do a play any other way. It's been amazing.
Celeste/Irina: The étude with the telegraph office was totally amazing and so upsetting. It
completely opened up my understanding of the life of that character at that point in the play, and
later on too.
Annelise/Natasha: I found the pre-life études extraordinarily helpful. One clarified for me
something I had only intellectually grasped about Natasha, my Natasha: the need to hold things
together over a very angry exacting internal life…. When we moved to one-word études and loose
paraphrasing, I found that really rich for me. Because it helped me articulate aspects of subtext or
motivation, given circumstances that I had not realized could influence the situation.
Niall/Dorn: I think this is probably my favorite way of working I've ever experienced in my life. I
think it leads to such spontaneity, such creativity. It makes the work so much less precious…. I
want to do this with everything I work on. It allows every option to be open because you have the
potential to do everything. So why not do it?
Aaron/Vanya: This really, really helped me. Not only the clarity for myself but having a shared
experience with the other people who were in the scene; so I'm not bringing my memory and he's
not bringing some other memory, but we have the same memory, or at least we were there at the
same time.

Matthew/Astrov: The freedom of an étude allows things to go wherever they have to go so that I
can viscerally understand what I am doing inside this particular scene…. In terms of my character,
it was great to have a character who is so methodical and reasonable be caught in a moment where
he's forced to be visceral.
Aubie/Solyony: Paraphrasing close to the text was incredibly difficult, but once I felt like "I can't
wait anymore! I have to learn the lines!" it was very easy to be engaged with her [Melanie/Irina]
and just use the language I needed.
Student Directors:
Andras: For me, this is one of the most precious tools I could ever ask for as a theater maker, for a
number of reasons. First of all I think it opens up the text for this kind of psychological realism in
totally unexpected ways; new ways that make the play completely open. There is no way you can
find out these things, or a specific physical score, by reading at the table. I just really realized how
much some of those talks we have around the table--they are not important.
Jessica: I learned so much about how to structure a scene. From the first étude on the first day I
was able to see the 3 major scoring beats of the scene. I was able to break those down with the
actors. We titled them, found the basic architecture of the scene, then the contours. I quickly had a
very real sense of the shape of the scene in time and space. Often that doesn't happen till three-four
weeks in. Too late.
Sara: This has been really valuable for me in terms of opening up the full given circumstances of a
scene. Learning how the given circumstances of a scene fully affect the body, every moment.
Luke: Étude work has been eye-opening for me as a method to ignite the actor's body, enrich their
imagination, and begin to find the true, full, physical and emotional life of a character on stage. One
etude exercise has the potential to produce the same result as days of rehearsal. s allow each actor to
join together in a shared experience of events, putting aside hours upon hours of table work and
speculation, and infusing the body with given and ungiven circumstances. Love études!
Yagil: Working with études, especially on Chekhov scenes, led my actors, and me, to discover
things we would not have found any other way. I refer to the dynamics - physical as mental -
between the characters. Use of objects and scenery, entrances and exits, mise-en-scene, tempo,
body language, gestures, and more - all of these were mined and discovered thanks to the etudes
(both the silent and the verbal).
Leora: Working with analysis through action has been a revelation - it has given me a vital and
exciting way to approach rehearsals, and a way to understand what was often most successful about
my prior instinctive approach to rehearsals—which I didn't even realize was études. Once they are
released from the tyranny of the script, actors learn not only to trust their instincts, but how to listen
for them. When we return to the scenes they are able to express themselves in a theatrical, robust
way, through their bodies.
Faculty:
Ron van Lieu, Chair of Acting and co-teacher of the Chekhov Lab:
What the actors are starting to do here, which I think is really important, and you really have to
trust this and build on it, is that you are stopping the habit of not noticing things because if you were
to notice them you would have to change your plans; and you have decided there is some value in
actually paying attention, and noticing things, as something that actually makes your job easier,
number one, because you're not doing it alone, you're being fed by other people while you do it; and
also because that's really the source of your confidence as an actor.
One thing that I think is very valuable just in terms of watching the actors and giving them a

series of experiences of something they can take back into a scripted text is that quality of paying
attention to a moment in time which they can't forget. And which they can't play-write, in which
they can't act by themselves. In other words you really have to pay attention. I think a lot of times
actors use the script as an avoidance of having to pay attention because they're concentrating on the
script.
The thing I keep stressing, and a lot of the acting faculty keep stressing, is the idea of freedom
within form. I think when they get to the études, they begin to understand what that means. Up until
then it's either I'm locked down by the text or I can do whatever I want--it's those two extremes.
I think the actors are learning the negotiation between self and character. I like the word
investment, as much as personalization, because if you make the investment, it feels very personal.
The making of the investment continues to deeply implicate you in the given circumstances.
What I'm seeing here is they love it [doing etudes] more than going back to the text. They love it,
and then they see going back to the text as a "now do I have to go back?" And then going back to
the text can tend to shut down their imagination and their appetite. It's a thing they have to learn. It
still puts them in a little bit of the either/or category, rather than “I know how to put these two
things together.” Again, I think it's a question of time. I think they're just sort of getting to the
beginning of really understanding.
This is a technique that's hard to incorporate into our absurdly compressed rehearsal system,
however many hours we have available to us, and so on. I think it teaches everybody that if you're
going to do improvisation as part of creating the performance of the play, the necessity is to be very
specific about what it is you're going to improvise, and what you're after an answer to.
A lot of what you talk about at the table isn't actable anyway, it might be interesting, but then
what do you do with it?

ЭТЮДЫ В АМЕРИКЕ: Воспоминания режиссера
(С благодарностью к дневникам Марии Кнебель и Анатолия Эфроса)
Дэвид Чемберс
«Этюдная форма работы необыкновенно ярко эту индивидуальность выявляет. Когда

актеры или студенты репетируют по старинке, уткнувшись глазами в текст и только
изредка взглядывая на партнеров, их актерская индивидуальность долго бывает
закрыта. Значительно позже, когда актер ‘расправляется’ в роли, когда, уже зная текст,
он начинает двигаться по площадке, когда отброшена тетрадка с ролью, – только тогда
режиссер видит то, что по существу важнее всего, – насколько индивидуальность
актера раскрывается в роли, насколько она этой роли соответствует. А в этюде
человеческая сущность актера раскрывается сразу»1.
Мария Кнебель
Мое знакомство с действенным анализом2 произошло через черный ход. Как со-директор
«Мейерхольдовского проекта», совместной инициативы конца 1990-х, в которой участвовали
Йельская школа драмы и Санкт-Петербургская Государственная академия театрального
искусства, я неоднократно посещал «Питер». Стало ясно, что в тамошнем преподавании
актерского мастерства и режиссуры происходили СОВЕРШЕННО другие вещи, чем у нас.
Большая часть суровости, жесткости и накала, которые я там наблюдал, возможно, были бы
признаны «небезопасными» или «неприемлемыми» в условиях американского
образовательного заведения. Несмотря на напряженно-суровую атмосферу в учебных
помещениях, в спектаклях русских студентов царил дух игры, полный фантазии и эмоций,
каких я никогда прежде не видел. Непредсказуемое ощущение спонтанности, причуды и
опасности оживало, благодаря гибким телам и голосам, прекрасно обученным и
натренированным. Да, унаследованные от Мейерхольда наказы все еще были закодированы
в культурной ДНК этих актеров и режиссеров…но было тут и что-то другое.
Однако моя миссия требовала от меня максимально сосредоточиться на следующей
задаче: воссоздать легендарную мейерхольдовскую постановку «Ревизора» в 1926 г. для
нашего «спектакля о спектакле», объединявшего представителей двух стран; в результате его
должны были сыграть в Петербурге, Амстердаме и Нью-Хейвене. Ни для чего другого у
меня не оставалось ни физической энергии, ни физических возможностей.
Конечно, от моего внимания не ускользнуло, что в коридорах Академии висели (и висят
по сей день) строгие фотографии советского периода, запечатлевшие ушедших мастеров-
педагогов. Черно-белые призраки выдающейся команды преподавателей режиссуры 1960 –
1990-х гг. – Георгия Товстоногова, Мара Сулимова, Аркадия Кацмана и других – по-
прежнему курили сигареты и наблюдали за своими студентами. Мой экскурсовод в этой
1
Мария Кнебель. Поэзия педагогики. Москва: Всероссийское театральное общество, 1976. C.358.
2
Технически верным и более удобным переводом термина «метод действенного анализа» на английский
является «The Method of Analysis Through Action» или «Analysis through Action» [«метод анализа посредством
действия» или «анализ посредством действия»]. По-английски этот метод обычно именуют Action Analysis
[«действенный анализ»]. В этой статье будут чередоваться «Analysis through Action» и более неформальное
«Action Analysis».

галерее, профессор Сергей Черкасский, научил меня одному ключевому вопросу: «Кто был
учителем вашего учителя?» Так я узнал, что те или иные представители этой когорты,
возглавляемой Товстоноговым, были учителями всей когорты моих петербургских коллег-
режиссеров.
В отличие от других имен, имя Товстоногова было мне отчасти знакомо: переводная
версия его книги «О профессии режиссера» так и лежала непрочитанной где-то на полке у
меня дома. Я вспомнил его уникальную постановку «Дяди Вани» в Театре Маккартера в
Принстоне в 1980-е гг. Мой педагог Зельда Фичандлер из театра «Арена стейдж» в
Вашингтоне отзывалась о Товстоногове с огромным уважением. От Черкасского я узнал, что
он преподавал нечто под названием «действенный анализ». Я знал, что для некоторых он
был богом, но, возможно, не для меня.
Тем временем, мой бог Всеволод Мейерхольд призвал меня вернуться к работе, что я и
сделал.
Десять лет спустя я проводил мастер-класс на тему маски у Шекспира в одном румынском
университете. Главным педагогом актерского мастерства и режиссуры там работала
жизнерадостная болгарка по имени Мария Ганева, в течение восьми лет обучавшаяся у
Товстоногова в 1980-е гг. Именно она впервые обрисовала мне ключевые идеи Товстоногова
о действенном анализе, которые он напрямую почерпнул у Марии Кнебель
Теперь, когда у меня было время послушать, я почувствовал, что между русским и
американским театральным обучением могут быть точки соприкосновения. Несмотря на мой
неугасающий энтузиазм в отношении Мейерхольда, я обнаружил, что он также был слишком
эстетически далеким, чересчур радикальным и чрезмерно специфичным для большей части
американских актерских темпераментов (хотя режиссерам он очень нравился). Мне нужно
было больше узнать о действенном анализе, корни которого можно было проследить
напрямую до Станиславского – фигуры, безусловно, известной, хотя и во многом непонятой
в американском театре. Быть может, в методе действенного анализа был ключ, способный
открыть ту жизненно важную «свободу внутри формы», которую я так чтил в лучших
образцах русского театра… и так редко встречал у нас в американском театре.
Благодаря стипендии Фонда Лихачева я смог вернуться в очень изменившийся Петербург.
При помощи моего близкого коллеги и со-продюсера «Мейерхольдовского проекта»
Николая Песочинского, осуществлявшего перевод, я впервые взял интервью у Ирины
Малочевской, которая долгие годы была главной помощницей Товстоногова. После его
смерти в 1989 г. она написала книгу «Режиссерская школа Товстоногова», подробное
исследование товстоноговской четырехлетней программы обучения, куда вошла и глава, где
глубоко исследовался метод действенного анализа.
Одна петербургская беседа повлекла за собой другую; вскоре я уже разговаривал со
Львом Додиным, Вениамином Фильштинским, Валерием Галендеевым и другими
современными мастерами-педагогами, экспертами по методу действенного анализа и
этюдного репетиционного метода. Люди охотно предлагали мне свою помощь: Черкасский в
общих чертах познакомил меня с генеалогией действенного анализа, от Станиславского до
наших дней. Юлия Клейман предоставила ксерокопии статей и глав книг, посвященных
Кнебель, Зону, Новицкой, Корогодскому, Сулимову, а также перевела многие из них (эту
работу продолжил студент Йельского университета Илья Ходош). Дина Додина, племянница
и правая рука Льва Додина, организовала принципиально важные интервью.
Так у меня появился целый список учителей, о которых я мог сказать своим студентам-
режиссерам: «Теперь эти мастера – учителя вашего учителя»».

II
«Верная ученица и последовательница К. С. Станиславского и Вл. И Немировича-

Данченко, долгие годы М. О. Кнебель работала с ними в тесном контакте и под их
непосредственным руководством; в своей книге она неторопливо, детально
рассказывает об их педагогических приемах, экспериментах, размышлениях. Ей
удалось бережно и живо заострить внимание на основных положениях системы К. С.
Станиславского, остановиться на таких важных моментах, как действенный анализ
пьесы и роли, слова, психотехники 3..
Георгий Товстоногов
Мне стыдно в этом признаться (в особенности,

в этом журнале), но в то время имя Марии
Кнебель было мне едва известно. Когда я
студентом изучал формирование режиссерского
канона, ее имя мне ни разу не встретилось.
Впоследствии отсылки к ней время от времени
появлялись, но весьма неотчетливые.
Мария Осиповна Кнебель: я помнил, что она
была связана с последними годами жизни
Станиславского, о которых я тогда знал немного –
разве что по книге В.О.Топоркова «Станиславский
на репетиции», где она, впрочем, не упоминается.
Я также знал, что американский ученый и педагог
Шэрон Карнике, которую я глубоко уважал,
начала писать о Кнебель. Вот практически и все.
(Даже сегодня, несмотря на неустанный труд
Карнике, Беллы Мерлин и некоторых других, мало
кто из профессиональных практиков театра в
Северной Америке знает о Кнебель. Роберт Фоллз,
художественный руководитель «Гудмен тиэтр» в
Чикаго – редкое исключение).
Но в России, как я вскоре узнал, если Товстоногов был богом для некоторых, то Кнебель
была богом для всех. Когда я беседовал о ней с Валерием Галендеевым, основным
помощником Льва Додина в Малом драматическом театре и известным преподавателем речи
в Театральной академии, Галендеев начал наш разговор словами: «Я думаю, что в русском
театре советского периода больше никто не мог похвастаться такой историей жизни, какая
была у Кнебель». Два часа спустя Галендеев закончил нашу беседу так: «Однажды мне
показали записку, написанную рукой Кнебель. Она явно осталась после одного из
выступлений Кнебель – кто-то из слушателей задал ей вопрос в письменном виде: ‘В чем
суть метода действенного анализа?’ Она ответила: ‘Я этого не знаю, и никто этого не знает’»
4
.
После этого я сделал вывод, что ответ Кнебель, на первый взгляд приводящий в
замешательство, в сущности и является «сутью метода действенного анализа», означающей,
что никто не знает определенно, в чем эта суть. Но каждому молодому режиссеру известно,
3
Георгий Товстоногов. О книге М. Кнебель. В кн.: Поэзия педагогики. С. 6.
4
Валерий Галендеев. Интервью с Дэвидом Чемберсом. Малый драматический театр. Санкт-Петербург. 23 мая
2011.

чему его учитель научился от своего учителя, как его учитель пользуется этим сегодня, и сам
этот молодой режиссер задумывается о том, как будет использовать эти знания завтра. В
очень упрощенной форме: Станиславский и Немирович-Данченко учили Кнебель, которая
переосмыслила то, что узнала от своих педагогов; она в свою очередь учила Товстоногова,
переосмыслявшего то, что он узнал от нее; Товстоногов учил Гинкаса, переосмыслявшего
полученные от Товстоногова знания; сегодня Гинкас преподает своим студентам свой
вариант, который эти студенты могут, по своему желанию, переосмыслить. Есть множество
ветвей, отходящих от корневой системы Станиславского через Кнебель: Товстоногов, Эфрос,
Васильев, Додин, Бутусов и многие другие.
Со временем я узнал: действенный анализ вовсе не доктрина, не список обязательных для
выполнения задач, рядом с которыми надо ставить галочки. Это индивидуально
используемый процесс анализа текста («разведка умом») и репетиционная техника
(«разведка физическим аппаратом»). Индивидуальность: снова обращаемся к ней (сравните с
цитатой в самом начале этой статьи), прямиком из коммунистического Советского Союза.
Неудивительно, что почти ничего о методе действенного анализа не было напечатано в
Советском Союзе за долгие годы: индивидуальность. Мне стало ясно, что подобно тому, как
этюдная форма «необыкновенно ярко» выявит актерскую «индивидуальность», метод
действенного анализа «необыкновенно ярко» выявит индивидуальность режиссера/актера
(опять-таки, см. цитату в самом начале). Это не догма; это допускающий изменения набор
основополагающих принципов, который обновляется посредством практики от поколения к
поколению, от режиссера к режиссеру.
III
«Самое сложное психологическое движение души должно быть переведено в действие,

говорит Станиславский. Да, оно должно быть переведено в действие, подтверждает
Немирович-Данченко, но это арифметика актерского мастерства. Есть также алгебра и
геометрия, где действует персонаж, герой, рожденный уникальной личностью автора,
где атмосфера на сцене создается актером, когда рождаются чувства, не поддающиеся
никакому анализу». 5
Мария Кнебель
У нас с моими студентами-режиссерами (первый год магистратуры) под рукой были

переводы работы Кнебель «Действенный анализ пьесы и роли»; учебник Малочевской по
школе Товстоногова; записи длинного интервью с ней; статья ее аспиранта Андрея Смолко;
конспекты Ганевой; две статьи о действенном анализе в практике Товстоногова; два
интервью с Додиным; два интервью с Галендеевым. На английском у нас были следующие
нужные книги: «Работа над пьесой и ролью» Ирины и Игоря Левиных [Irina and Igor Levin,
Working on the Play and the Role]; «Провокационный театр» Камы Гинкаса [Kama Ginkas,
Provoking Theater, перевод Джона Фридмана]; и книга Кэти Митчелл «Ремесло режиссера»
[Katie Mitchell, The Director's Craft].
Мы начали вырабатывать собственную, особую версию «разведки умом» – той части
действенного анализа, что связана с анализом текста, также известной как «встреча
режиссера с пьесой один на один». Каждый из студентов должен был работать над «своей»
пьесой Чехова: «Три сестры», «Дядя Ваня» и «Чайка». «Вишневый сад» служил общим для
5
Мария Кнебель. О том, что мне кажется особенно важным: статьи, очерки, портреты. Москва: Искусство,
1971. С.6.

всех текстом, и на его основе создавались примеры.
Большой вклад в общее дело внесла студентка Кэти Макгерр. В результате мы выработали
последовательность аналитических действий. (В реальности на эту работу уходит целый
семестр).
– Целая пьеса, без добавлений или сокращений, подробно расписывается в прозаической
форме. Эта работа (первый активный шаг, дающий ощущение последовательности
событий пьесы) и непременно тщательное чтение позволяют вывести на поверхность
огромное количество информации и вопросов.
– Затем фактические предлагаемые обстоятельства оцениваются и распределяются
между тремя «кольцами»: внешнее кольцо включает в себя широкий круг социально-
политических аспектов пьесы, оказывающих влияние на персонажей за пределами
пьесы; среднее кольцо для значительных событий, как прошлого, так и будущего,
отражающихся на всех персонажах пьесы; и, наконец, внутреннее кольцо, куда
включены обстоятельства конкретных персонажей и их отношения с остальными
персонажами.
– Определяются ведущие обстоятельства пьесы и каждого акта пьесы.
– Определяется структура пяти событий (имеющая сходство со структурой
аристотелевской драмы).
– Пьеса разбивается на отдельные события: «куски», содержащие конфликт между A и B.
– Создаются подробные биографии персонажей в беллетристической форме, содержащие
как фактическую информацию, так и предположения актеров относительно их
персонажей.
– Отталкиваясь от всего этого, режиссер начинает определять «сквозную линию действия
пьесы», основную борьбу между силами пьесы, которая разворачивается перед
зрителями.
– Из всего это (в идеале) должно возникнуть понимание «сверхзадачи» пьесы. Какие в
этой пьесе основные проблемы? Что терзает автора в данной пьесе?
– На основе этого предполагаемого понимания режиссер начинает представлять себе
«сверхзадачу» постановки. Спектакль должен стать выражением «крика режиссера»
(Сулимов) 6 и призван «лишить зрителя комфорта того, что ему уже известно»
(Гинкас)7.
– Режиссер расписывает заключительный «роман жизни», полное описание своего
спектакля, снова в беллетристической форме, описывая прогрессирующее действие
пьесы, внутреннюю жизнь персонажей, их биографии и описание поведения, а также
мизансцену.
Все это сохраняется вместе с DVD, содержащим фотографии и рисунки, вызывающие
ассоциации, «портретную галерею» образов персонажей и звуковую среду. С большими
усилиями составленный в тот период, который один из студентов назвал «время, некогда
известное как зимние каникулы», том (так именуется заключительный итог всей работы)
оформляется в стиле, эстетически соответствующем конкретной пьесе, и вручается
преподавателю.
Все десять шагов, описанных выше, и составление тома, считаются творческими
«действиями» – созданием вещей, – а не научно-критической работой. Результаты яркие,
полные фантазии и основательные. Но все эти действия, какими бы глубокими и
6
Мар Сулимов. Посвящение в режиссуру. СПб: СПбГУ, 2004. С. 389.
7
Kama Ginkas and John Freedman, Provoking Theater: Kama Ginkas Directs (Smith & Kraus, 2003), 234.

изобретательными они ни были, выявляют тот факт, что «разведка умом» есть всего лишь
«арифметика» анализа – пусть щедрая арифметика, сложная арифметика, полезная
арифметика, но не «алгебра и геометрия», созданная актером, «когда рождаются чувства, не
поддающиеся никакому анализу» 8.
Тогда наступает время этюдов.
IV
«Все, о чем вы можете говорить за столом, мы проверяем действием» 9.

Сергей Черкасский
Понимание и применение «разведки физическим аппаратом» – этюдный анализ –

оказалось куда более трудной задачей, нежели применение структурной системы анализа
текста в том виде, в каком это предлагалось Кнебель и закреплялось Товстоноговым.
Существует немало литературы, дающей рекомендации по поводу встречи режиссера с
текстом один на один, но куда меньше работ посвящено практической физической стороне
этого холистического взаимозависимого процесса. Кнебель много писала о теории и
ценности этюдов, цитируя множество анекдотических примеров из своей педагогической
практики. Но нам показалось сложным вычленить конкретные процедуры из ее
пространного повествования. Таким образом, на этой ранней стадии исследования мы
оказались почти с пустыми руками.
Одна из причин, почему литературы об этюдах очень мало, в следующем: то, как, когда и
почему режиссер применяет этюды, весьма субъективно.
Лев Додин заявил в интервью: «Я больше не занимаюсь этюдами на репетициях, они
уводят актеров слишком далеко от текста» 10 . (Впоследствии один из актеров Додина
удивился, услышав это утверждение, и слегка с ним поспорил 11 ). С другой стороны,
режиссер/педагог Вениамин Фильштинский, близкий коллега Додина в течение десятилетий,
вообще избегает процесс обсуждения и работает только этюдным методом12. Белла Мерлин,
основываясь на своих занятиях с Альбертом Филозовым в Москве в середине 1990-х гг.,
предлагает четырехступенчатый подход к этюдному анализу сцены: прочитать сцену;
обсудить сцену; импровизировать сцену (этюдным методом); обсудить импровизацию13. Сам
Станиславский создал план по работе над пьесой, включавший в себя 25 ступеней, в т.ч.,
структурный анализ, этюды и продолжительные обсуждения14.
Первой причиной такого разброса мнений в значительной степени является то, что
эксперименты Станиславского в последние годы его карьеры были весьма разнообразны, к
тому же, они описаны по-разному, поскольку в последние годы рядом со Станиславским
всегда находились три главных помощника. В то время Станиславский упорно исследовал
множество новых или обновленных идей. Этюды, уходящие корнями в период
8
Мария Кнебель. О том… С. 6.
9
Сергей Черкасский. Интервью с Дэвидом Чемберсом. Санкт-Петербург. 26 мая 2012.
10
Лев Додин. Интервью с Дэвидом Чемберсом. Малый драматический театр. Санкт-Петербург. 22 мая 2012.
11
Сергей Курышев. Интервью с Дэвидом Чемберсом. Малый драматический театр. Санкт-Петербург. 22 мая
2012.
12
Вениамин Фильштинский. Интервью с Дэвидом Чемберсом. Московский Художественный театр. Москва, 18
января 2012.
13
Bella Merlin, “Here, Today, Now,” in R. Andrew White, The Routledge Companion to Stanislavski (London; New
York, NY: Routledge, 2014), 325.
14
Konstantin Stanislavski, Creating a Role (New York: Theatre Arts Books, 1961), 282.

Сулержицкого, Вахтангова и Первой студии, и предложенные Станиславским задолго до
того, играли большую роль в последних исследованиях мастера. Именно такая ситуация
была со студенческими репетициями и занятиями Оперно-драматической студии, а также с
погружением в «Тартюфа», где большая часть актеров была из Московского
Художественного театра. В рабочем пространстве Станиславского в Леонтьевском переулке
– где мастер находился «отчасти под домашним арестом», – Мария Кнебель преподавала
речь, артикуляцию и риторику (по Станиславскому – «словесное действие») студентам;
режиссер Михаил Кедров преподавал и работал как режиссер с теми же самыми студентами,
а также участвовал в «Тартюфе» как актер и помощник режиссера; а Борис Зон, молодой
режиссер из Ленинграда, в течение пятилетнего периода, по выходным, наблюдал за
репетициями как оперной, так и драматической мастерской. (Я не включил сюда четвертого
наблюдателя, педагога Лидию Новицкую. Информация и старинные фотографии в ее книге
«Уроки вдохновения» (1984) представляют большую ценность, но ее прямое влияние на
передачу этюдного метода куда меньше, чем у других).
Как видно из цитаты, с которой начинается эта статья, и других упоминаний, Кнебель
объединила свои великолепные аналитические способности – на которые повлияло ее
сотрудничество со Станиславским и Немировичем-Данченко, – с практическими этюдами
всех сортов.
Вот что такое действенный анализ с точки зрения Кнебель: глубокий анализ текста, сперва
режиссером, потом с актерами, сидящими за столом, соединенный со специфическими
импровизационными исследованиями, выстроенными вокруг актера – иначе говоря,
«пробами… попытками…», – основанными на обсуждении событий пьесы. Анализ текста и
этюдный анализ, для Кнебель, – процессы не связанные. Действенный анализ является
холистическим, интерактивным и динамичным набором действий. Текстовый анализ может
создать или изменить этюдный анализ и наоборот. Она пишет:
«Для того чтобы перейти к действенному анализу путем этюдов с

импровизированным текстом, надо проделать большую предварительную работу
углубленного распознавания пьесы за столом, то есть провести в первоначальный
период работу, которую Станиславский называл ‘разведкой умом’.
Уже в процессе ‘разведки умом’ скелет произведения начинает обрастать для актера
живой тканью. Обычно после такого анализа актер ясно представляет себе, что его
герой делает в пьесе, к чему стремится, с кем борется и с кем союзничает, как
относится к остальным персонажам.
Если коллектив правильно понимает идейную направленность пьесы, а каждый
исполнитель правильно поймет целеустремленность своего героя, коллектив может,
произведя глубокую ‘разведку умом’, приступить к репетиционному процессу в
действии»15.
Теперь сравните это с интервью, взятым Зоном у Станиславского в самый первый

день, когда молодой ленинградский режиссер наблюдал за репетициями:
Вопрос [БЗ]: У вас теперь долгий «застольный период»? Когда вы переходите к

следующему этапу?
Ответ [КС]: Сегодня мы читаем пьесу, а завтра можем играть. Если одного прочтения
15
Мария Кнебель. О действенном анализе пьесы и роли. Москва: Искусство, 1959.

недостаточно, мы можем прочитать второй раз.
Вопрос: Означает ли это, что актеры ничего не знают?
Ответ: Они не знают слов, но знают, что делать. Если вдруг они забывают, я им
напоминаю. Если возникает вопрос, мы заглядываем в текст: «Что-то написано об этом
в третьем акте»… мы это находим… и т.д.
Вопрос: Означает ли это, что в самом начале вам даже не нужен текст роли?
Ответ: Мы придем к нему шаг за шагом, логически путем действия.
Вопрос: Означает ли это, что за столом сидеть совсем не нужно?
Ответ: Некоторые люди по-прежнему сидят за столом… Даже при наличии этих новых
методик актерам может понадобиться «застольный период»… Наш энтузиазм по
поводу стола вызвал у нас «несварение». Если каплуну скормить слишком много
орехов, его желудок уже не сможет переваривать пищу; тo же самое с актером,
которого перекормили «застольной едой», и теперь он не может использовать даже
малую часть того, что было сделано. Мой новый метод продолжает и развивает
предыдущие16.
Третий представитель этого трио, Михаил Кедров, взял у Станиславского то, что
впоследствии «запатентовал» как «метод физических действий». В этом методе актер и
режиссер ищут специфические физические действия, чтобы начертить логичную и
надежную физическую карту/ карту жестов для каждой сцены, что, по-видимому, позволяет
также создать и психологическую карту. Когда Кедров стал художественным руководителем
Московского Художественного театра (и впоследствии уволил Кнебель), эта методология
стала фирменным стилем постановок в духе социалистического реализма во МХАТе
советской поры. Но Кедров и его «метод» были открыто развенчаны уже в 1952 г. (что
интересно, еще до «оттепели»), поскольку здесь психическое исключалось из
психофизического, из-за чего спектакли получались поверхностными, в них отсутствовала
внутренняя жизнь. (Как писал мне коллега Роберт Эллерман: «Я всегда говорю, что Кедров
был студент-троечник, а Кнебель и Зон – продвинутые ученики»17).
Как двигаться дальше? Кнебель? Зон? Кедров? (а может, нет)? Мерлин? Додин?
Фильштинский? Идеи, собранные по зернышку в дневниках ученика Кнебель, мастера
этюдов Анатолия Эфроса?18
У нас по-прежнему не было точного ответа на вопрос – что же такое этюд?
16
Борис Зон. Школа Бориса Зона: уроки актерского мастерства и режиссуры. Под ред. В. Львова. СПб: Сеанс,
2011. С. 394.
17
Роберт Эллерман. Электронное письмо Чемберсу. 17 сентября 2012.
18
Anatoly Efros and James Thomas, The Joy of Rehearsal: Reflections on Interpretation and Practice (New York:
Peter Lang, 2006).

V
«Зиновий Корогодский – самый главный человек в деле воплощения этюдного метода

на практике»19.
Вениамин Фильштинский
Есть ленинградская/петербургская линия этюдов, которая существует параллельно, а

иногда и пересекается, с линией текстового анализа, идущей от Кнебель к Товстоногову, а
далее к Малочевской (и ее блистательному ученику, режиссеру Юрию Бутусову). Линия
этюдов идет от Бориса Зона к Зиновию Корогодскому, а от него – к Вениамину
Фильштинскому, Льву Додину и другим. Корогодский сменил Зона на посту
художественного руководителя прославленного Санкт-Петербургского ТЮЗа (Театра Юных
Зрителей). Корогодский был учителем и Фильштинского, и Додина, положив начало их
профессиональным карьерам. Додин, конечно же, стал знаменитым художественным
руководителем Малого драматического театра в Петербурге, а Фильштинский ставит
спектакли в России и за рубежом, а также обучает актеров и режиссеров в Академии.
Корогодский один из немногих, кто в деталях описал практику этюдного метода. Его
книга 1973 г. «Первый год. Начало» содержит специфическую информацию о типах этюдов
и способах их выполнения. Его классификация и послужила для нас первой порцией
инструкций; мы начали с «Начала».
В самом широком смысле Корогодский делит этюды для репетиций (в отличие от «этюдов
для тренинга» во время занятий) на две основных категории: «этюды для сцены» (или
«сценические») и «вспомогательные этюды». Сценические этюды в точности соответствуют
своему названию: этюды посвящены изучению конкретной сцены или события (или «куска»
действия), нередко с измененным языком, всегда с очень сильным упором на предлагаемые
обстоятельства персонажей в данный конкретный момент. Поскольку наши студенты-
режиссеры Йельской школы драмы прошли основательную подготовку по теме «анализ
событий», мысль о том, чтобы подходить к сценическим событиям посредством этюдов,
основанных на глубоких предлагаемых обстоятельствах, казалась достаточно ясной,
возможно, новой и, в худшем случае, потенциально непродуктивной. Тема
«вспомогательных этюдов» представлялась столь же соблазнительной. Корогодский
предлагает множество типов этюдов, каждый из который также кажется плодородной почвой
для поисков. Для наших целей мы объединили его развернутые предложения и наши
собственные мысли в три взаимосвязанных группы этюдных действий:
5. ЭТЮДЫ: ЛИНИЯ РОЛИ

Цель: полная жизнь персонажа и актера
a. Предыстория: персонаж до начала пьесы – события и эпизоды
b. Жизнь пьесы: последовательность событий на протяжении всей пьесы
1. События на сцене (см. № 2 ниже)
2. События за сценой во время действия пьесы
3. События, непосредственно предшествующие сцене
c. Будущее (Умозрительные соображения; чего они хотят, что получают)
19
Вениамин Фильштинский. Интервью с Чемберсом. Санкт-Петербург. 26 мая 2012.

6. ЭТЮДЫ: РАЗВЕДКА СЦЕНОЙ (см. 1.b.1 выше)
Цель: Исследование сцен в сценарии / части действия (также события; «куски»)
d. Разбить часть на части, кусок на куски – начало, середина, конец
e. Психофизический подход; от немоты через абракадабру к ключевым словам,
перефразирующим текст; это должно пробудить аффективную память
f. Всегда: «Я в предлагаемых обстоятельствах».
7. ЭТЮДЫ: ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЕ
Цель: служить подспорьем вышеуказанным 1 и 2
РОЛЬ:
i. Характеристики (жест, голос, походка, взгляд, тик и т.д.)
j. «Зерно роли» (доминирующие источники образа персонажа)
k. Кинолента (личная для актера: «кино» о жизни персонажа)
l. Природа чувств (доминирующие эмоциональные качества; экспрессивность)
МИЗАНСЦЕНА:
m. Окружение/условия («мир» пьесы и специфическое окружение)
n. Жанр пьесы («разница между Гольдони и Мольером»)
o. Стиль спектакля (движение, жест, темперамент)
p. Язык (стихи, поэтический реализм, грубый, иностранный и т.д.)
К счастью, у нас была лаборатория, в рамках которой мы пытались нарастить плоть на

этот скелет идей. Практическое занятие-лаборатория, где пьесы Чехова использовались в
качестве основного источника материала, родилось за несколько лет до того, благодаря
желанию найти точки соприкосновения для актеров и режиссеров в первый год учебы. Во
время совместных репетиций новых и классических пьес я заметил, что терминология
нередко становилась препятствием: многие общие термины в репетиционной комнате – цель,
действие, событие, ритм и тд. – для разных людей означают разные вещи. Стремление
обязательно называть вещи, в особенности, когда речь шла об определении «задач»,
казалось, толкает студентов на схематичный подход к актерскому мастерству, с
соответствующими результатами. Длительный «застольный период», хотя и полезный для
общей коллективной базы знаний, по-видимому, только изредка порождал динамичную
жизнь или позволял выходить за пределы сугубо театральных идей. Вместо создания
динамичного конфликта между персонажами, участники «застольного» процесса часто
прятались за долгими интеллектуальными дебатами – безопасными, иногда интересными, но
в общем и целом неактивными и неспособными вдохновить.
На более глубоком уровне борьба между режиссером/актером,
менеджментом/подчиненными, столь распространенная в американском театре, – кто
владеет долей в антрепризе? – часто вызывала сопротивление у актера и/или отторжение у
режиссера. Эта тенденция иногда была неявной и индивидуально изолированной; в худшем
случае она оказывалась парализующей для всех. Даже в самых лучших обстоятельствах
некоторый элемент взаимного недоверия, пусть и небольшой, можно было определить.
Именно для решения этих проблем появилась на свет «Чеховская лаборатория».
Возможно, этюдный метод даст энергию, которая позволит снять напряжение.

VI
«Соавторский театр – это наш важнейший постулат… Режиссер – это не начальник, не

судья, а всего лишь первый “заводила". Это человек, который дает только первый
толчок, который выбирает произведение и влюбляет в произведение актеров»20.
Вениамин Фильштинский
Соавторство. Могут ли молодые режиссеры спуститься с небес на землю – от своих

мечтаний стать блестящим режиссером-автором к тому, чтобы быть щедрым и
вдохновляющим соавтором? Могут ли актеры (если исходить из опыта, склонные к
некоторой перестраховке) поверить, что этот режиссерский дар принесен чистосердечно?
Или, наоборот, разве некоторые актеры не хотели бы ответственности соавторства?
Учитывая вопиюще малое количество времени, отпущенное на репетиции в США, можно ли
вообще счесть соавторство хорошей идеей?
При том, что эта территория оказалась новой для всех нас, в Америке уже был создан
прецедент импровизационного подхода, напоминающего действенный анализ. «Групп
тиэтр» опирался как на вспомогательные, так и на сценические импровизации в начале 1930-
х гг; Страсберг, Клерман и другие это описывают. Впоследствии, в Актерской студии
Страсберг говорил: «Элемент импровизации в работе является необходимым ингредиентом,
который делает саму работу отличной от любых других способов работы»21 (в данном случае
«работа» означает Метод Страсберга). Родившаяся в Белоруссии Соня Мур, педагог
актерского мастерства и яростный антагонист Страсберга, переводила книги и статьи о
действенном анализе и преподавала собственную версию метода физических действий,
включавшего также сценические импровизации, в своей нью-йоркской студии. Но более
позднее поколение педагогов актерского мастерства и режиссуры едва ли как следует
осмыслило эти инициативы (да и были ли они известны?); и уж конечно, студенты тем более
ничего о них не знали.
За отсутствием общепризнанного прецедента или живого опыта, на который мы могли бы
опереться, мы составили этюдный протокол, призванный повести наше лабораторное
исследование к соавторству. Этот набор принципов был создан на основе идей и озарений,
почерпнутых из различных источников, на которые мы ссылаемся выше.
НА РЕПЕТИЦИИ:
1. ПСИХОФИЗИЧЕСКОЕ ТЕЛО ЯВЛЯЕТСЯ НАЧАЛЬНОЙ И ЗАВЕРШАЮЩЕЙ
ТОЧКОЙ (НЕ РАЗУМ);
2. ТАКИМ ОБРАЗОМ: ТРАТЬТЕ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ НА ФИЗИЧЕСКИЙ ЭТЮДНЫЙ
АНАЛИЗ (85-90%) – ФИЗИЧЕСКИЕ ДЕЙСТВИЯ НА ПЛОЩАДКЕ ПОСРЕДСТВОМ
ДИНАМИЧНЫХ ИМПРОВИЗАЦИЙ – И МЕНЬШЕ НА СЛОВЕСНУЮ ДИСКУССИЮ
(10-15%, НЕ БОЛЕЕ);
3. СООТВЕТСТВЕННО: ВСЕ, О ЧЕМ ВЫ МОГЛИ БЫ ГОВОРИТЬ ЗА СТОЛОМ,
ДЕЛАЙТЕ ЗДЕСЬ, СЕГОДНЯ, СЕЙЧАС, НА ПЛОЩАДКЕ – БЕЗ ТЕКСТА ПЬЕСЫ В
РУКЕ; НИКОГДА НИКАКИХ ТЕКСТОВ НА ПЛОЩАДКЕ: НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ТАК,
20
Вениамин Фильштинский. Этюдное воспитание. «Изучаем Станиславского». № 2, 2013.
21
Lee Strasberg Lecture to Carnegie Units on Improvisation, October 17, 1963, transcribed by John Stix. Unpublished,
courtesy of Robert Ellerman, Lee Strasberg Theatre and Film Institute.

ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ СЛИШКОМ МАЛО;
4. ТОЧНЫЙ ТЕКСТ АВТОРА – ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ, А НЕ ПЕРВОЕ; ЭТО
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ФИЗИЧЕСКОГО ДЕЙСТВИЕ. ДО САМОГО СПЕКТАКЛЯ И
ВКЛЮЧАЯ СПЕКТАКЛЬ, ТЕКСТ – ОДИН ИЗ РЕСУРСОВ, А НЕ ЕДИНСТВЕННЫЙ
ИСТОЧНИК;
5. ИТАК, АКТЕРЫ: НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ ЗАУЧИВАТЬ ТЕКСТ; СНАЧАЛА НЕ
ИСПОЛЬЗУЙТЕ ЯЗЫК ВООБЩЕ, ПОТОМ ДОБАВЬТЕ ВЫРАЗИТЕЛЬНЫЕ ЗВУКИ,
ПОТОМ КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА; ПОТОМ ВАШ СОБСТВЕННЫЙ ПАРАФРАЗ
ТЕКСТА, ПОКА ТОЧНЫЕ И АБСОЛЮТНЫЕ СЛОВА АВТОРА НЕ СТАНУТ
ОРГАНИЧНОЙ НЕОБХОДИМОСТЬЮ;
6. СОСРЕДОТОЧЬТЕСЬ НА "Я" В СОЧЕТАНИИ "Я В ПРЕДЛАГАЕМЫХ
ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ": ЧТО БЫ СДЕЛАЛ "Я", ЕСЛИ БЫ...? ЗДЕСЬ, СЕГОДНЯ,
СЕЙЧАС;
7. ИТАК: НЕ СУЩЕСТВУЕТ "ПЕРСОНАЖА"; ЕСТЬ ТОЛЬКО ВЫ – ВО ВСЕ БОЛЕЕ
СПЕЦИФИЧНЫХ ПРЕДЛАГАЕМЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, ОПРЕДЕЛЯЕМЫХ
АВТОРОМ, РЕЖИССЕРОМ И ВАМИ;
8. СОЗДАТЬ ДИНАМИЧНЫЕ ФИЗИЧЕСКИЕ ДЕЙСТВИЯ В РАМКАХ
ПРЕДЛАГАЕМЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ КУДА БОЛЕЕ ВАЖНО, ЧЕМ НАЗВАТЬ
ЗАДАЧИ; ДЕЛО НЕ В ТОМ, ЧЕГО ВЫ ХОТИТЕ, А В ТОМ, ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ.
ПЕРЕПРОВЕРЯЙТЕ, ПЕРЕСМАТРИВАЙТЕ И УСИЛИВАЙТЕ ПРЕДЛАГАЕМЫЕ
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА С КАЖДЫМ ЭТЮДОМ И КАЖДЫМ ИНДИВИДУАЛЬНЫМ
ЧТЕНИЕМ ПЬЕСЫ. КАКОЕ-ТО ПОНИМАНИЕ ЗАДАЧИ МОЖЕ ВОЗНИКНУТЬ.
БУДЬТЕ ГОТОВЫ ОТ НЕГО ОСВОБОДИТЬСЯ ПО МЕРЕ ТОГО, КАК УЗНАЕТЕ
БОЛЬШЕ;
9. РЕПЕТИЦИЯ – ЭТО СЕРИЯ "ПРОБ" ИЛИ "ПОПЫТОК”— СОЗНАТЕЛЬНО
УСТРОЕННАЯ ЧЕРЕДА ОТКРЫТИЙ ПОСРЕДСТВОМ ПРОБ И ОШИБОК. НЕТ
НИЧЕГО НЕПРАВИЛЬНОГО, НЕКОТОРЫЕ ЭТЮДЫ ЗАЙДУТ В ТУПИК, ДРУГИЕ
НЕТ, ВСЕ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬСЯ, ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ. (ЕДИНСТВЕННЫЙ
ПЛОХОЙ ЭТЮД – ТОТ, В КОТОРОМ КТО-ТО — АКТЕР ИЛИ РЕЖИССЕР — БЫЛ
ФИЗИЧЕСКИ ЛЕНИВ, УМСТВЕННО НЕРЯШЛИВ ИЛИ НЕВНИМАТЕЛЕН К
ПАРТНЕРУ).
10. ЦЕЛЬ – ПОЛНОСТЬЮ АКТИВИРОВАННАЯ ФИЗИЧЕСКАЯ/ ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ
ЖИЗНЬ НА СЦЕНЕ – СЕГОДНЯ, ЗДЕСЬ, СЕЙЧАС – ВНУТРИ КОРИДОРА ПРАВДЫ;
НЕ “ФИКСИРОВАННАЯ”, НО ПЕРЕЖИВАЕМАЯ НА ОСНОВЕ ВАШЕЙ
СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ (РУССКИЙ ТЕРМИН – «ПЕРЕЖИВАНИЕ»).
Многие из этих предложений – остающиеся нетронутыми три года спустя после их

утверждения, – зависят от контекста. Пункты 1-4 создают альтернативы практикам,
распространенным в американском театре, которые порой используются чересчур рьяно в
таком научном заведении, как наше. Дискуссия и дебаты превозносятся в этом
университетском сообществе – в той же степени, что поэтический язык и канонические
авторы. Но нашей целью был эксперимент в лаборатории – территории поиска, также высоко
ценимой в Йеле, – исследующий, способна ли эта новая (для нас) методология быть столь же
эффективной и творческой, как традиционные практики, а может, и превзойти их.
Пункты 6-8 усиливают то, что Рон ван Лье, руководитель нашей кафедры актерского
мастерства и один из педагогов «Чеховской лаборатории», называет «личной инвестицией
актера». При том, что «аффективная память» не является одним из основных положений
нашей программы, считается, что получение доступа к личной памяти и «инвестиция» в
проживание момента являются рисками, на которые должен пойти актер. Инвестиция = Риск
= Награда.
Пункт 6-8 также зависят от моей веры в то, что чрезмерная опора на «задачи» может
помешать актеру спонтанно ДЕЛАТЬ то, что он на самом деле ДЕЛАЛ БЫ в таких-то и
таких-то обстоятельствах. (Вместо этого актер часто находится на сцене, задаваясь
вопросом: «Что мой персонаж делает прямо сейчас? Включен ли я сейчас в процесс или нет?
Насколько хорошо он у меня получился?») Более того, мир задач усиливает американское
образное выражение: имеет значение только то, чего я хочу. Этот поведенческий нарциссизм
присущ нашей культуре; таким образом, студенты с готовностью ступают на путь задач.
Этот путь поддается количественному измерению («Насколько хорошо у меня
получилось?») и сулит вознаграждение с культурной точки зрения. Но эта фиксация на моих
целях, моих потребностях затуманит зрение актера и не позволит ему увидеть то, что Деклан
Доннеллан называет «мишенью», означающей другого, человека, побуждающего меня к
действию. Другой – Ромео для Джульетты – ключевая для этюдов фигура, поскольку между
совместно выработанными двигательными стимулами должно происходить бесперебойное
взаимодействие.
Пункт 9: то, что репетиционная работа должна быть превращена в радость от репетиций (с
благодарностью к Анатолию Эфросу), оказалось настолько верным, что превзошло наши
самые смелые ожидания. Заниматься этюдами подчас весьма увлекательно, независимо от
того, насколько это затратно в психофизическом плане, и каков результат – прозрение или
тупик. Актер освобожден от привычной рутины «застольного периода»; не нужно заучивать
текст дома; заглядывать в текст пьесы на сцене; просить, чтобы подсказали забытые реплики
на репетиции; едва ли испытать собственный физический аппарат, не говоря уже об
аппаратах других людей, до последних дней репетиций. В этом процессе режиссер также
работает на площадке, а не сидит за столом или пюпитром. Режиссер активно двигается, что-
то подсказывает и даже напрямую участвует в этюде; режиссура – физический акт, а не
умозрительный. Свобода «проб» или «попыток» – освобождает. Шок от театральности и
подлинной эмоции, возникающих спонтанно, поразителен. Открытие совершенно
неожиданных и мощных способов воплощения сцены становится настоящим откровением.
Физический аппарат, воображение, либидо и эмоциональная вовлеченность каждого
участника вступают в игру с первого же этюда.
Радость.
VII
«Затем мы делим всю пьесу, эпизод за эпизодом, на физические действия. Когда это
сделано точно, аккуратно, когда есть ощущение, что это правильно и укрепляет нашу
веру в происходящее на сцене, тогда мы сможем сказать, что линия жизни
человеческого тела была создана. Это не какая-то малость, а половина роли»22.
Константин Станиславский
Правда ли, что «жизнь человеческого тела» – это половина роли? Что же составляет
вторую половину? Сколько времени требуется на весь процесс целиком? Мы еще не знаем;
пока что мы не применили этюдный анализ ко всему спектаклю. Но, даже учитывая наш
сравнительно ограниченный опыт, я подозреваю, что «половина роли» (в терминах
Станиславского) является весьма недооцененной. В работе над сценами, которую мы
проделали до сегодняшнего дня, случались многие «откровения» по поводу пьесы или роли,
22
Константин Станиславский. Собрание сочинений. Москва: Искусство, 1999. Т.9.

рождавшие психофизическое переживание, которое можно было поддерживать на
протяжении исполнения всей пьесы. На первый взгляд, из ниоткуда – «не может быть так,
что вы знаете слишком мало» – рождались готовые воплощения персонажей и живой подход
к спектаклю.
Поскольку все, что было у студентов для начала, это протокол, воспроизведенный выше,
каждая команда под руководством режиссеров создавала собственную режиссуру, в общем
следующую такому плану:
1. Невербальное освоение сцены: обычно это подчеркнуто физический процесс,
оживленный, предполагающий интенсивный физический контакт (Пол и Гейлен, оба
бывшие спортсмены, свирепо боролись, когда, в качестве Вани и Астрова, безмолвно
осваивали сцену с морфием).
2. Ключевое слово/слова: не имеет значения, из текста оно взято или нет, но слово или
короткая фраза должны быть привнесены в физическую среду, и актер их повторяет.
Слово или фраза выбираются совместно актером и режиссером.
3. Вольный парафраз: текст и подтекст. Текст свободно используется как указание;
иногда вслух проговаривается подтекст (Аннелизе/ Наташа в ярости прокричала:
«Теперь это мой дом, Ирина! Твоя семья больше его не заслуживает!») Приемлемо
все в достаточно широких границах сцены. Физический конфликт нередко
усиливается на этой стадии. (Эндрю/Треплев разрушил свою сценическую площадку
в парке и разбросал страницы собственной пьесы; Ниалл/ Дорн постарался их собрать
и сложить по порядку. Позже Эндрю толкнул прилипчивую Шонетт/Машу на траву,
убегая в поисках Нины).
4. Близкий парафраз: попытка приблизиться к тексту; обычно весьма болезненный
момент для всех, поскольку эмоциональное возбуждение и физическая свобода в
предыдущих этюдах сталкиваются с вербальными требованиями собственно текста
пьесы. Но открытия, пусть менее значительные, продолжаются.
5. Точные слова автора в сочетании с психофизической интенсивностью и
спонтанностью, в значительной мере присутствовавшие на трех первых стадиях,
описанных выше.
Точные слова автора. Станиславский признавал, что не был до конца уверен, как лучше
перейти от этюдов к произнесению точного текста (Станиславский – Зону: «Этот вопрос
пока что мною не решен»23). Семьдесят лет спустя Фильштинский признается, что и его этот
вопрос ставит в тупик: на самый крайний случай он рекомендует просто сказать актеру,
чтобы тот выучил текст. (Оби/ Соленый обнаружил, что не мог продолжать работу, не
выучив свои реплики в точности. Когда он выучил текст – что, по его словам, далось ему
легче, чем обычно, – его физическая энергия вернулась во всем объеме, а теперь прибавилась
точность). По нашему опыту, эта стадия самая сложная, поскольку «свобода и форма»
должны объединиться. Бывали сцены, в которых актеры сохраняли свежесть эмоций и
спонтанность, включая слова автора; некоторые откровенно спотыкались. Соглашусь со
Станиславским: вопрос этот пока что не решен.
Весь диапазон наших заключений относительно типов этюдов у Корогодского (см. пп. 9-
10 выше) был в то или иное время исследован. От некоторых пользы оказалось больше, чем
от других. Вот короткий список примеров, которые особенно помогли нам прояснить
ситуацию:
23
Zon, Shkola, 461.

• ЖИЗНЬ ПЕРСОНАЖА ДО НАЧАЛА ПЬЕСЫ: это стало невероятно плодородной
почвой для определения персонажа. Большую помощь оказало нам понятие Мара
Сулимова «исходная душевная травма»24. Приводя пример такого явления, Сулимов
воображает, что Раневская отклоняет просьбу сына о том, чтобы поиграть с ним у
реки, и, наоборот, остается дома, чтобы тайком заняться любовью со своим
«беззаконным» любовником, пока ее муж лежит на смертном одре в соседней комнате.
Именно тогда Гриша тонет. Слышны крики. Полуодетая Раневская спешит к реке, где
видит, как учитель Трофимов выходит из реки, неся на руках безжизненное тело.
Подобная травма, безусловно, могла бы объяснить ее бегство в Париж и омрачить ее
радость, когда она видит Трофимова в ночь своего возвращения в поместье. Такой
пример «исходной травмы» поразил нас, как отменный материал для этюдов на тему
«жизни до начала пьесы». Изучая тему «исходной травмы», режиссер Андрас устроил
этюд с Мэтью/Астровым в ночь, когда истощенный и пьяный доктор пытается
оперировать стрелочника и неумышленно убивает его. В некоторых этюдах было
меньше откровенных ссылок на текст пьесы, но, тем не менее, все они помогли в
работе со сценами. Режиссер Леора создала такого рода этюд, где Брэдли в роли
совсем юного Телегина видел, как его отец задушил его дядю, когда между ними
разгорелась борьба за поместье. Для Телегина/ Брэдли это оказалось неоценимым; его
Телегин рефлекторно пуглив и боится конфликта; почувствовав приближение диспута,
он хватается за гитару, чтобы сыграть успокаивающую мелодию для себя и других.
Менее травматичным, но столь же продуктивным оказался этюд, когда Джессика была
режиссером сцены между Честейн/ Ниной и Джеймсом/ Константином. Посредством
этюдов они выяснили, что Нина и Константин еще детьми тайком встретились на
отдаленном острове среди озера; ко времени их спектакля в первом действии они уже
стали бунтарями-художниками и страстными сексуальными партнерами. Это и
объясняло пылкий заговор, затеянный двумя представителями одного поколения, и
огромную потерю, понесенную Константином, когда Нина сбежала в Москву к
Тригорину.
• ЖИЗНЬ ПЬЕСЫ: НАЧАЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ ЗА СЦЕНОЙ: Режиссер Сара поставила
этюд в учебном классе (это делается, когда этюд требует дополнительных персонажей)
для Ирины/ Селесты во втором действии. Начинался он с того, что Ирина провела
ужасный, полный отчаяния день в телеграфном офисе; Тузенбах приходит, чтобы ее
спасти; он ведет ее сквозь метель к уличному оркестру (во многих этюдах была
задействована музыка) и, наконец, домой. Тузенбаху не удалось взбодрить ее, и
впоследствии Селеста/Ирина сказала, что этюд был ключом к пониманию отчаяния
Ирины, нарастающего по ходу действия пьесы. Актерам иногда предлагается самим
создать этюд, позволяющий исследовать события в жизни персонажа. Актриса Энни/
Нина создала такой этюд, назначив своих однокурсников на разные роли,
отсутствующие в пьесе: родители Нины, горничная, участвующая в ее заговоре,
сторожевая собака Трезор, седой садовник и обезумевший отшельник в лесу. Энни /
Нина играла травму бегства от властных и подозрительных родителей в вечер
премьеры пьесы Константина. Энни/ Нина обнаружила не только то, что ей угрожала
огромная опасность, когда она убегала; и не только то, что путь к поместью
Константина был долгим и пугающим – приходилось бежать через лес; но, что,
возможно, более важно, она осознала, что ее дом с беспорядочным укладом (даже если
в этом не было злого умысла) все же представлял собой удушающую и жестокую
тюрьму.
• СЦЕНИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ: С этюдами, подобными тем, что описаны выше, а также с
24
Sulimov, Posviashchenie V Rezhissuru, 339-341.

многочисленными вспомогательными этюдами, сама по себе сценическая работа
подкрепляется диапазоном опыта, куда более сильного, чем может дать любая
«застольная» работа. Эти события, созданные актерами, являются физическими, а
потому находятся в теле актера. Если они вовлекают главных героев сцены, о которой
в данный момент идет речь, то переживаются совместно. Воспоминание об этих
сценах связано с переживанием, оно эмоционально, телесно и разделено несколькими
людьми. Обычно команды колеблются между этюдами из жизни персонажа до начала
пьесы, вспомогательными этюдами и специфической работой над сценой; каждый
помогает раскрыться другому. Во время работы над сценами имеют место счастливые
случаи. К примеру, во время репетиции сцены Соленого/Ирины/Наташи во втором
акте, Мара/ Наташа проводила время за сценой, укачивая куклу (Бобика) на руках,
напевая колыбельную и выглядывая из настоящего окна в репетиционном зале. Как-то
вечером она увидела, как в окне здания, стоявшего в некотором отдалении, несколько
раз зажгли и выключили свет. Она поняла, что это был сигнал от Протопопова:
«Приеду сегодня!» Это помогло Маре/ Наташе закрепить градус ее отношений с
любовником. Почти всегда нечто, что нельзя было предсказать во время
режиссерского исследования или «застольной» дискуссии, прояснялось без всякой
дискуссии. Коул устроил этюд для Мэтта /Вани, чтобы расследовать вторую попытку
выстрела в Серебрякова. Никто из нас, включая саму актрису, не ожидал, что Элиа/
госпожа Войницкая завопит и закроет собой Серебрякова, таким образом, заставив
Мэтта/ Ваню судорожно изменить цель. Стыд Мэтта/ Вани и ярость по отношению к
самому себе из-за того, что он чуть не убил собственную мать, стали ощутимой
движущей силой для финала третьего действия и последующей сцены в четвертом
акте с Астровым. Каждый значительный персонаж переживал эту усилившуюся
катастрофу, которая в свою очередь повлияла на их действия в конце пьесы. Иной
была работа режиссера Кэти над сценой в третьем акте – трио сестер («Признание
Маши») стало для нее исследованием внутренних полиритмов: Эштон/ Маша
вырвалась из своих тоскливых пут и танцевала с юношеской игривостью, восклицая:
«Я влюблена… Я влюблена в этого человека!» Сеси / Ольга шагала взад-вперед, рыча
с болезненным отвращением, подобно пантере в клетке, а Элиа /Ирина, все еще дрожа
после рекомендаций Ольги «выйти за барона», свернулась на полу неподвижным
клубочком и безжизненно уставилась на зрителей, словно мертвая рыба. Наташа,
которая несла свечу, внезапно приняла позу мрачного распятия, вероятно расслышав
ликующее признание Маши. Москва еще никогда не была так далеко.
Часть этого моего проекта, оказавшегося под большим влиянием блистательных
современных спектаклей Додина, Щербана, Бутусова и более ранних – Эфроса и других, в
том, чтобы вырваться из той мертвой хватки воображения, которой американские режиссеры
и актеры буквально душат Чехова. Эти персонажи не «обычные люди, живущие обычной
жизнью», согласно распространенному клише. Каждый у Чехова находится в каком-то
глубоком кризисе. Герои достигают пика переживаний; они запоминают каждое событие, в
котором участвовали, до конца своей жизни. Ставки столь же высоки, как в пьесах другого
мастера драматического действия – Шекспира.
Экстремальные действия и противодействия: это предпочтительнее эмоционально
инертной жалости к себе, поразившей большинство американских постановок Чехова. Я
ежегодно объясняю режиссерам и актерам: «Чехов – это кровавый спорт: жизни ваших
персонажей зависят от того, выиграют ли они. Вы не выиграете, но вы обязаны выиграть».
Это святотатственные новости для культуры, где основополагающей доктриной является то,
что упорный труд дает жизнь, свободу, счастье, а главное, богатство. «Мы должны
работать», - говорит Чехов. Да, должны, но мы так и не попадем в Москву.
Товстоногов, Сулимов и другие, возвращаясь к Станиславскому, настаивают, что
гипотетические предлагаемые обстоятельства должны быть как можно более богатым – и

драматичным – источником. Возьмем, например, приезд Ани в парижскую квартиру матери.
Вот что мы знаем из текста:
АНЯ: Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама
живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с
книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее
голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала… Дачу
свою около Ментоны она уже продала, у нее ничего не осталось, ничего!25
Этот визит – идеальная предпосылка для создания этюда; как минимум, такой этюд
принесет огромную пользу Ане, Раневской и Шарлоте. Давайте субъективно представим
себе эту квартиру в духе «жизни богемы», о которой у нас есть только скудная информация,
предоставленная Аней. Как долго прокладывали себе дорогу Аня и Шарлота по холодным
заснеженным улицам? Что это был за район? Стоял ли на лестнице, ведущей на пятый этаж,
запах мочи? Сколько людей было в квартире? Кажется, что много: «какие-то французы». В
каком положении они находятся? Под «ужасными сигаретами» могут подразумеваться
наркотики, которые были вполне возможны в то время в Париже. Где в этой суете мама? В
постели? С кем-то? Со своим любовником? Она больна? Узнает ли она Аню? Прошло пять
лет; Ане тогда было двенадцать. Почему мама плачет? Она пристыжена, очень рада,
утомлена или что-то еще? Почему она возвращается домой с Аней? Сулимов предполагает,
что мама представляет Аню ангелом, ангелом из России, ангелом из сада, ангелом, который
похож на нее в молодости, ангелом, пришедшим забрать ее домой. Она следует за ангелом.
Этот этюд мог бы сыграть важное значение в изучении «Вишневого сада» от «А» до «Я».
Невозможно предсказать, что может случиться, когда ставится этот (или любой другой)
этюд. Если есть возможность предсказать результат, то этюд чересчур просчитан. Но очень
важно, чтобы персонажи и ситуации были настолько экстремальными, насколько позволяет
правдоподобие. Иначе эффект будет смазанным, потенциальный пыл охладится, борьба
будет романтизированной, а страдания персонажей – менее значительными. С хорошими
актерами, воспитанными по этому методу, нет риска впасть в мелодраму; есть освобождение
актера и пьесы.
В США мы главным образом стремимся следовать за «линией» пьесы. Линейная
причинно-следственная связь: это, тогда, то. Этюды требуют, чтобы мы исследовали весь
круг, охватывающий пьесу: не только то, что происходит в пьесе, но и то, что происходит
вокруг пьесы. Возможности для углубления образа персонажа, мизансцены и сверхзадачи
спектакля возникают и вызывают удивление. Безусловно, существуют риски: потеря
времени; путаница в целях; бесконечная свобода, отсутствие формы. Но, если этюды
сделаны правильно, они могут наградить необычным сочетанием глубокой правды с
инновационной театральностью, быть постановкой, «верной» тексту, или представлять собой
постмодернистский коллаж, где текст – лишь предлог.
Упрек, обращенный Станиславским самому себе, в том, что он побуждал актеров быть
чересчур интеллектуальными и пассивными, а не эмоциональными и физически активными,
привел его к тому, что он отказался от «застольного периода» и стал рисковать, переходя к
работе на площадке так скоро, как это только возможно.
25
Anton Pavlovich Chekhov and Paul Schmidt, The Plays of Anton Chekhov. 1st ed. (New York: Harper Collins, 1997),
336.

VIII
«Этюдный метод – первая конкретная техника, с которой я столкнулась и которая

позволила мне связать мое интеллектуальное понимание пьесы с физическим,
интуитивным и эмоциональным пониманием… Этюды выбрали меня в той же степени,
в какой я выбрала их. Если что-то возбуждает мое воображение перед моей встречей с
пьесой наедине, исследование этого посредством этюда может помочь мне с важным
фрагментом постановки или частью моей концепции спектакля, которые я еще не
осознаю интеллектуально. Виток обратной связи существует в двух направлениях!
Кэти Макгерр, студентка-режиссер
НЕКОТОРЫЕ КОММЕНТАРИИ УЧАСТНИКОВ:
Студенты-актеры:
Крис/Дорн: Это было феноменально и стало для меня настоящим открытием. Это полностью
изменило то, как я работаю и думаю. Этот метод помогает мне не мешать самому себе… Ты
не чувствуешь беспокойства, ведь ты столько всего знаешь! Что бы ни случилось, это будет
правдой, потому что ты столько всего узнал.
Ариана/Маша («Чайка»): Этот процесс полон таких откровений! Гораздо важнее обращаться
к тексту в конце, чем в начале… У меня такое ощущение, что я никогда не захочу ставить
пьесу другим методом. Это было удивительно.
Селеста / Ирина: Этюд с телеграфом был настолько замечательным и в то же время
грустным. Он полностью помог мне осознать жизнь персонажа в этот момент пьесы и
впоследствии тоже.
Аннелизе/ Наташа: Этюды, посвященные жизни персонажа до начала пьесы, показались мне
невероятно полезными. Один из них прояснил для меня то, что я только интеллектуально
осознавала о Наташе, моей Наташе: необходимость держать все под контролем на фоне
очень разгневанной внутренней жизни... Когда мы перешли к этюдам с одним словом и
вольным парафразом, я нашла этот опыт столь же обогащающим. Потому что он помог мне
артикулировать аспекты подтекста или мотивации, предлагаемые обстоятельства, о которых
я и не думала, что они могут повлиять на ситуацию.
Ниалл/ Дорн: Возможно, это мой самый любимый способ работы из тех, что я пробовал в
жизни. Мне кажется, он ведет к такой спонтанности, такой креативности. Это настолько
повышает ценность работы... Я хочу использовать этот метод со всем материалом, над
которым работаю. Это открывает столько возможностей, потому что у вас есть потенциал
делать что угодно. Так почему бы этого не сделать?
Аарон/ Ваня: Это мне действительно, действительно помогло. Не только тот факт, что я
прояснил какие-то вещи для себя, но и то, что у меня был общий опыт с другими людьми,
которые тоже участвовали в сцене; таким образом, не я вовлекаю свою память, а кто-то –
свою, а у нас с партнером общая память, или, по крайней мере, мы были там в одно и то же
время.
Мэттью/ Астров: Свобода этюда позволяет событиям происходить так, как они должны
происходить, чтобы я мог интуитивно понять, что я делаю в этой конкретной сцене… Что
касается моего персонажа, было здорово, что мой персонаж, столь методично действующий
и разумный, мог оказаться в ситуации, где ему пришлось вести себя интуитивно.
Оби/ Соленый: Парафраз, близкий к тексту, был невероятно труден, но, как только я
почувствовал, что не могу больше ждать и должен выучить текст, стал очень легко общаться

с ней [Мелани / Ириной] и просто использовать речь, которой я до того пренебрегал.
Студенты-режиссеры:
Андрас: Для меня это один из самых ценных инструментов, о которых я когда-либо мог
просить как режиссер, по множеству причин. Во-первых, мне кажется, что это открывает
текст для своего рода психологического реализма в совершенно неожиданных вариантах;
новые пути, благодаря которым пьеса становится совершенно открытой. Совершенно
невозможно, чтобы вы выяснили эти вещи или создали ту или иную физическую партитуру,
читая за столом. Я по-настоящему понял: очень многие из наших бесед за столом не играют
никакой роли.
Джессика: Я так много узнала о том, как строить сцену. Начиная с первого этюда в первый
же день, я смогла увидеть 3 основных куска этой сцены. Я смогла их разделить с актерами.
Мы придумали им названия, нашли базовую архитектуру сцены, потом контуры. У меня
вскоре появилось самое настоящее чувство формы сцены во времени и пространстве. Часто
этого не происходит раньше, чем через три-четыре недели работы. Слишком поздно.
Сара: Этот опыт оказался для меня по-настоящему бесценным, потому что открыл мне
полный набор предлагаемых обстоятельств в сцене. Я узнала, как предлагаемые
обстоятельства сцены влияют на тело – каждое мгновение.
Люк: Этюдная работа стала для меня откровением как метод, позволяющий пробудить тело
актера, обогатить его воображение в поиске истинной, полной, физической и эмоциональной
жизни персонажа на сцене. Одно этюдное упражнение обладает потенциалом производить
такой же результат, как целые дни репетиций. Этюды позволяют актерам объединяться в
общем опыте событий, откладывая в сторону целые часы застольной работы и
умозрительных соображений, и оживлять организм с помощью предлагаемых и не-
предлагаемых обстоятельств. Люблю этюды!!
Ягил: Работа с этюдами, особенно в сценах из пьес Чехова, привела моих актеров и меня к
тому, что мы стали открывать какие-то вещи, которые другим способом не открыли бы. Я
говорю о динамике – физической и умственной - между персонажами. Использование
предметов и сценографии, входов и выходов, мизансцен, темпа, языка тела, жестов и пр. –
все это было раскопано и обнаружено благодаря этюдам (как безмолвным, так и с
разговорами).
Леора: Работа с действенным анализом стала для меня откровением, подарив мне живой и
увлекательный подход к репетициям и способ понять, что было подчас самым успешным в
моем предыдущем интуитивном подходе к репетициям – я и не понимала, что это этюды.
Они высвобождены из-под тирании сценария, актеры учатся не только верить своим
инстинктам, но и прислушиваться к ним. Когда мы возвращаемся к сценам, они могут
выразить себя театральным, смелым путем- посредством своих тел.
Педагог:
Рон ван Лье, руководитель кафедры актерского мастерства и педагог «Чеховской
лаборатории».
Что актеры начинают здесь делать – и мне кажется, это действительно важно, и вы
должны этому верить и опираться на это, – так это избавляться от привычки не замечать
вещей, потому что якобы если вы их заметите, они повлияют на ваши планы. И вот вы
решаете, что кое-что ценное все-таки есть в деталях и будете обращать на них внимание, а
также замечать то, что по-настоящему помогает вам делать вашу работу, во-первых, потому
что вы не делаете ее в одиночестве, вам помогают другие люди, пока вы ее выполняете, и, к
тому же, это, действительно, источник вашей уверенности в себе как актера.
Еще одна вещь, очень важная относительно того, как мы смотрим на актеров и даем им
некий опыт, которым они могут потом воспользоваться уже при работе с текстом пьесы:
качество внимания к определенному моменту, о котором они уже не забудут. Это момент,
который они не могут сочинить как драматурги, в котором они не могут действовать сами по
себе. Иными словами, тут действительно надо быть внимательными. Мне кажется, очень
часто актеры используют пьесу как возможность не быть внимательными, потому что
сосредотачиваются на пьесе.
Вот что я постоянно подчеркиваю, да и мои коллеги, педагоги актерского мастерства,
тоже подчеркивают: идея свободы внутри формы. Мне кажется, подобравшись к этюдам,
они начнут понимать, что это значит. До тех пор, пока они не столкнутся с тем, что либо
текст становится препятствием, либо они делают, что хотят – тут именно такие две
крайности.
Мне кажется, актеры учатся переговорам – между актером и персонажем. Мне нравится
слово «инвестиция», а также «персонализация», потому что если вы делаете
инвестицию/вносите вклад, она/он становится очень личным. Чтобы внести этот вклад, вам
нужно глубоко погрузиться в предлагаемые обстоятельства.
Я вижу, что им нравится [работать с этюдами] больше, чем возвращаться к тексту. Им это
нравится, и когда они возвращаются к тексту, то делают это с вопросом: «А теперь я должен
вернуться?» И тогда возвращение к тексту может помешать работе их воображения и
умерить их аппетит. Актеры должны этому научиться. Вероятно, они будут себя чувствовать
то там, то здесь, а не в ситуации «Я знаю, как соединить две эти вещи». И все-таки, как мне
кажется, это вопрос времени. Мне кажется, они просто пытаются добиться подлинного
понимания.
Эта техника, которую трудно включить в нашу абсурдно сжатую репетиционную систему,
сколько бы часов ни было в нашем распоряжении и т.д. Мне кажется, она учит каждого, что
если вы собираетесь выполнять импровизацию как часть спектакля, необходимо быть очень
точным в том, как вы собираетесь импровизировать и на какой вопрос хотите этой
импровизацией ответить.
Многое из того, о чем вы говорите за столом, все равно нельзя сыграть; возможно, это
интересно, но в таком случае – что вы собираетесь с этим делать?

DC Stanislavski Studies Etudes Article

Uploaded by

Document Information

Copyright

Available Formats

Share this document

Share or Embed Document

Sharing Options

Did you find this document useful?

Is this content inappropriate?

Copyright:

Available Formats

DC Stanislavski Studies Etudes Article

Uploaded by

Copyright:

Available Formats

Issue #4, May 2014

Book Reviews - pg. 195 / Рецензии на книги – с. 197

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 1

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 109

As a faithful student and disciple of K. S. Stanislavski and V. I. Nemirovich-Danchenko, for

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 110

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 111

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 112

Whatever you might talk about at the table, we do on the floor. 9

How to understand and implement Reconnaissance of the Body--étude analysis--proved to be

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 113

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 114

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 115

2. ÉTUDES: LINE OF THE ROLE

3. ÉTUDES: SCENIC RECONNAISSANCE (1.b.1 above)

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 116

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 117

1. THE PSYCHOPHYSICAL BODY IS THE STARTING AND THE FINISHING POINT

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 118

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 119

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 120

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 121

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 122

SOME COMMENTS FROM PARTICIPANTS:

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 123

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 124

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 125

«Этюдная форма работы необыкновенно ярко эту индивидуальность выявляет. Когда

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 126

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 127

«Верная ученица и последовательница К. С. Станиславского и Вл. И Немировича-

Мне стыдно в этом признаться (в особенности,

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 128

«Самое сложное психологическое движение души должно быть переведено в действие,

У нас с моими студентами-режиссерами (первый год магистратуры) под рукой были

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 129

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 130

«Все, о чем вы можете говорить за столом, мы проверяем действием» 9.

Понимание и применение «разведки физическим аппаратом» – этюдный анализ –

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 131

«Для того чтобы перейти к действенному анализу путем этюдов с

Теперь сравните это с интервью, взятым Зоном у Станиславского в самый первый

Вопрос [БЗ]: У вас теперь долгий «застольный период»? Когда вы переходите к

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 132

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 133

«Зиновий Корогодский – самый главный человек в деле воплощения этюдного метода

Есть ленинградская/петербургская линия этюдов, которая существует параллельно, а

5. ЭТЮДЫ: ЛИНИЯ РОЛИ

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 134

К счастью, у нас была лаборатория, в рамках которой мы пытались нарастить плоть на

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 135

«Соавторский театр – это наш важнейший постулат… Режиссер – это не начальник, не

Соавторство. Могут ли молодые режиссеры спуститься с небес на землю – от своих

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 136

Многие из этих предложений – остающиеся нетронутыми три года спустя после их

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 138

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 139

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 140

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 141

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 142

«Этюдный метод – первая конкретная техника, с которой я столкнулась и которая

НЕКОТОРЫЕ КОММЕНТАРИИ УЧАСТНИКОВ:

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 143

stanislavskistudies.org Issue #4, May 2014 145