Князь Скопин-Шуйский

Олимпиада Петровна Шишкина

Князь Скопин-Шуйский

или

Россия в начале XVII столетия

OOO Остеон-Групп

Под редакцией С.Тимофеева

Роман русской писательницы О.П.Шишкиной посвящён жизни и деятельности князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского (1586—1610) — русский государственный и военный деятель эпохи Смутного времени, национального героя времён польско-литовской интервенции, организовавшего освободительный поход на Москву, осаждённую войсками Лжедмитрия II. Впервые вышедший в 1835 году роман был тепло встречен русской общественностью. Корректуру этого романа делал П. А. Плетнёв, давший впоследствии критический отзыв о нём. Жуковский, написавший объявление о романе, читал его сперва целиком в рукописи и дал о нём одобрительный отзыв. Разбор этого романа, написанный П. А. Плетнёвым, был напечатан в «Северной пчеле» за 1835 год. Император Николай II запишет 1 февраля 1913 года в преддверии 300-летия Дома Романовых (дни празднования которого происходили 21—22 февраля) в своём дневнике: После обеда начал читать вслух «Кн. Скопин-Шуйский». 

© С.Тимофеев. Редактирование, лит. адаптация текста, 2019.

Олимпиада Шишкина

КНЯЗЬ СКОПИН-ШУЙСКИЙ,

или

РОССИЯ в НАЧАЛЕ XVII СТОЛЕТИЯ

Немного об авторе

Олимпиада Петровна Шишкина (1.07.1791—11.05.1854) — русская писательница, фрейлина великой княгини Екатерины Павловны, а затем и Императрицы Александры Фёдоровны. Родилась в семье титулярного советника Петра Васильевича Шишкина. Воспитывалась в Смольном институте благородных девиц и окончила в 1809 году курс первой, получив шифр, который и открыл ей путь ко двору великой княжны Екатерины Павловны. Она была назначена её фрейлиной и до смерти принца Ольденбургского жила в Твери, где находился двор принца Георга, которого государь назначил губернатором трёх крупнейших губерний: Тверской, Ярославской, Нижегородской. При прибытии супругов в Тверь, необходимо было срочно реконструировать Путевой дворец, а строительных материалов было мало. Игуменья Христорождественского монастыря Палладия отдала заготовленный для ремонта монастыря кирпич, дикий камень и лес. Княгиня Екатерина Павловна с благодарность приняла эту помощь и попросила Тверскую игуменью перевести в свою обитель монахиню Максимиллу, сестру любимой фрейлины О. П. Шишкиной (с 1841 г. Шишкина Максимилла становится игуменьей Свято-Духова женского монастыря в Новгороде).

Екатерина Павловна была в то время дружна с Карамзиным и под его влиянием много занималась русской литературой. В этих занятиях принимали участие две её фрейлины: Шипова и Шишкина. После смерти принца Ольденбургского в 1812 году и отъезда великой княгини из России в 1816 году, О. П. Шишкина перешла к большому двору и проводила всё время у своего троюродного брата, графа Димитрия Николаевича Блудова, где, в кругу писателей, в ней ещё больше развился интерес к литературе. В 1835 году она издала свой первый исторический роман: «Князь Скопин-Шуйский, или Россия в начале XVII столетия». Корректуру этого романа делал П. А. Плетнёв, давший впоследствии критический отзыв о нём. Жуковский, написавший объявление о романе, читал его сперва целиком в рукописи и дал о нём одобрительный отзыв. Разбор этого романа, написанный П. А. Плетнёвым, был напечатан в «Северной пчеле» за 1835 год. Император Николай II запишет 1 февраля 1913 года в преддверии 300-летия Дома Романовых (дни празднования которого происходили 21—22 февраля) в своём дневнике: "После обеда начал читать вслух «Кн. Скопин-Шуйский».

В 1845 году Шишкина издала второй роман под заглавием «Прокопий Ляпунов, или Междуцарствие в России». Роман был встречен отзывом Белинского, который с похвалой отозвался о правильности и чистоте языка, но отметил отсутствие творчески очерченных характеров и поэтически верного проникновения в дух и значение исторической эпохи — отсутствие эстетической жизни.

Третьим произведением Шишкиной было «Путешествие из Петербурга в Крым» (заметки и воспоминания русской путешественницы по России в 1845 году). Эти заметки были изданы в 1848 году в 2 частях и посвящались императору Николаю Павловичу.

Приступая к сочинению своих произведений, Шишкина тщательно изучала эпоху, изображаемую в них, почему критика того времени отметила изобилие сообщённых автором сведений по истории и археологии при изображении событий в рассказе.

Скончалась в 1854 году от холеры. Похоронена в некрополе Свято-Троицкой Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге.

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ ИЗДАТЕЛЯ.

Венчание на царство боярина Михаила Феодоровича Романова положило конец великой «разрухе», угрожавшей в исходе ХVII-го и начале XVIII-го в.в. не только целости, но даже самому существованию Московского государства.

Тяжкие внутренние потрясения: алчная борьба за власть и престол, полная ожесточения вражда между низшими классами населения и высшими, всеобщая озлобленность, самоуправство, козни, произвол, наконец, нужда, убийства, грабежи — всё это слилось в один стихийный, стремительный поток, слепым течением которого были, в довершение всего, занесены под самую Москву и Новгород ещё и иноземные враги.

Много жутких бедствий перенесла терзаемая полувековою смутой Русь, и немало погубила злоба поддавшихся соблазну или малодушию людей, но нашлись в ту мрачную пору и такие, верные своей родине сыны, пред памятью и именем которых поныне с благоговением склоняется потомство.

Истекшее недавно трёхсотлетие царствования Дома Романовых с новой силой оживило воспоминание об этих доблестных и славных предках. В годины братоубийственных междоусобий они не бросили отчизны на произвол судьбы и пагубных страстей, а беззаветно помогли ей вынести весь гнёт и ужас неисчислимых испытаний. Бессмертные подвиги Скопина-Шуйского, Минина, Пожарского, наконец, Сусанина спасли отечество от жесточайших унижений и полного распада, и в то же время проложили путь знаменательному воцарению юного боярина Михаила Феодоровича.

Выпускаемое ныне сочинение О. Шишкиной перепечатано с издания, вышедшего в тридцатых годах прошлого столетия. Необходимо только оговорить, что допущенные при корректировании настоящего издания сокращения, поправки и отдельные, чисто внешние исправления, имели целью устранить длинноты, в пределах возможного приблизить язык к современному и этим самым сделать это произведение доступным более широкому кругу читателей.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«О таковом знаменитом человеце проплака вся земля неутешно, и горькаго того же рыдания немощно изглаголати днесь».

        Аврамий Палицын

«От древних до новейших времён России, никто из подданных не заслуживал ни такой любви в жизни, ни такой горести и чести в могиле!»

          Карамзин

Глава I

«Долго, слишком долго искали мы исключительно образования чуждого, оставляющего человека одиноким в кругу ближайших предметов, без пользы для себя, без пользы для других. Надеяться можно, что и сии предрассудки полуобразования скоро исчезнут между нами: тогда мы увидим, что стяжание Европейского просвещения может сливаться с глубоким чувством отечественного достоинства, и что нам стремиться должно к тому, чтобы соединять в одно ум, открытый для всех благородных впечатлений, для всех успехов просвещения общего, и сердце, страстно любящее своё, гордящееся своею народностью, и коему, как говорит Гомер, «и дым отечества приятен и любезен».

                                       Уваров

В начале XVII столетия, когда первый Лжедимитрий владел Россиею, в Китай-городе, по близости Богоявленского монастыря, находился один из огромнейших в Москве деревянных домов, особенно замечательный по высокой своей кровле, надвое разделённой перилами. Против него был обширный двор, а по левую его сторону пространный сад, в котором плодовые деревья и кусты были посажены без всякого порядка, и в иных местах столь тесно, что, когда они разрослись, между ними почти так же трудно было ходить, как в диком лесу. Сад с двором, как и все строения, прилегающие к господским хоромам, обнесены были забором из сосновых брёвен. Он казался весьма крепким и, оберегая живущих за ним от буйства поляков, в плачевные те времена всюду нагло бесчинствовавших, не мешал любоваться величественными и живописными зданиями Кремля.

Означенный дом принадлежал княгине Елене Петровне, вдове боярина князя Василья Фёдоровича Скопина-Шуйского, бывшего, в первые годы царствования Феодора Ивановича, наместником в Новгороде. Исполненный твёрдости и проницательности, он равно успевал в сношениях со шведами соблюдать достоинство своего государя и предохранять себя самого от наветов властолюбивого Годунова, который, как известно, унижением и гибелью знатнейших вельмож старался открыть себе путь к престолу, не воображая, что он готовит собственному семейству ужаснейшую участь. Общее, долго господствовавшее мнение, что женщинам прилично заниматься одним хозяйством, казалось умному князю весьма неосновательным. Он радовался, что нежно любимая им жена желала всему учиться, и старался доставить ей все к тому средства, не сомневаясь, что и сам приобретёт несравненно более наслаждений, когда она будет способна разделять все его радости, заботы и надежды. Имея сношения со всеми именитыми иностранцами, приезжавшими в Россию, он часто принимал их в присутствии княгини, и сия последняя в обществе отлично образованных людей, усовершенствовала познания, весьма тогда редкие в России, особенно между женщинами.

Князь Василий Фёдорович скончался в 1594 году. Несмотря на глубокую печаль свою, княгиня не последовала примеру большей части вдов того времени, которые, по какому-то чудному предубеждению, или, лучше сказать, слепо покоряясь для них самих вредным предрассудкам, считали себя совершенно бесполезными для семейств своих и, лишившись мужа, спешили заключиться в монастырь, не всегда будучи к тому побуждаемы искреннею набожностью. Напротив того, княгиня сочла себя обязанною посвятить жизнь свою малолетнему сыну, и всеми силами старалась оправдать доверие супруга, который, расставаясь с жизнью, среди тяжких страданий, с отрадою мыслил, что единственный его наследник остаётся на руках добродетельной и просвещенной матери.

Когда Лжедимитрий прибыл в Москву, Елене Петровне было сорок пять лет. Глубокая, может быть излишняя, чувствительность истребила красоту её и изменила её нрав. Она была бледна и худа; веселость её превратилась в грустную задумчивость, и она не только не восхищала своею любезностью, но весьма немногие ценили вновь открывшиеся в ней достоинства и услаждали заботы её дружеским сочувствием. Славившись прежде щегольством, княгиня по смерти мужа разлюбила наряды, и, по окончании двухлетнего траура, почти бессменно носила самого простого покроя платье тёмного цвета, на голове же летом тафтяную, а зимою бархатную шапочку, под которую были тщательно подобраны густые и длинные её волосы.

Елена Петровна была весьма любима царицами Ириною Феодоровною и Марией Григорьевной. Зная хорошо царевича Димитрия, она не долго колебалась относительно самозванца и, изумлённая страшным открытием, что царствует обманщик, с ужасом предвидела бедствия, могущие произойти от столь неимоверного злодейства. Каждую минуту она ожидала, что сын её, или ближние её родственники, справедливо раздражённые дерзостью злодея, обратят на себя его ярость. Такое опасение терзало её сердце, но не поколебало преданности её сердца воле Божией. Твёрдо уверенная, что Провидение лишь для тайной, великой цели допускает торжество беззакония, она неусыпно старалась развить в душе юного князя сильное чувство и бескорыстную любовь к добродетели и отечеству.

Отслушав обедню и молебен в день Преображения Христа Спасителя, княгиня Елена Петровна отдыхала в небольшой комнате под окном. Прямо против неё были ворота, украшенные резьбою. Под растущими с обеих сторон толстыми, ветвистыми дубами стояли деревянные скамьи с высокими спинками. Княгиня любила сидеть на них, и часто, в хорошую погоду, приходила одна, или с гостями, любоваться сквозь отворенные ворота красивым видом. С некоторого времени весь дом казался погруженным в глубокое уныние; не слышно было радостных песен; качели были брошены, дорожки, протоптанные охотниками до горелок, зарастали травою. Только лай собак и крик гусей и уток, плававших по пруду, прерывали необычайное, грустное безмолвие.

Высокий, сильного сложения старик кормил пшеничным пирогом большую рыжую собаку. Волосы и борода его были совершенно белы, но в нём ещё не было приметно дряхлости, напротив, всё заставляло думать, что он поседел не от преклонных лет, а от сердечной печали или тяжкой болезни. Он то медленно прохаживался, то садился на скамью и, посматривая, как высоко стоит солнце, заметно тревожился о чьём-то слишком продолжительном отсутствии.

Сыто наевшись, Любка (так называлась собака, бывшая любимицею покойного князя) побежала к княгине, но тщетно махала она хвостом и тихим лаем старалась обратить на себя внимание. Боярыня сидела неподвижно. Прислушиваясь к происходящему на улице, она трепетала при малейшем шуме, и её нетерпеливое желание увидеться с сыном, расставшимся с нею рано поутру, ежеминутно усиливаясь, наконец, превратилось в мучительное ожидание какого-нибудь несчастия. Вскарабкавшись на завалины, окружавшие дом, Любка стала на задние лапы и, положив голову на окно, пристально смотрела в глаза своей госпоже, по щекам которой струились слёзы, чего она сама не чувствовала. Тронутая такою привязанностью, княгиня стала гладить старую собаку, но вдруг она подняла уши, заворчала и побежала с угрожающим лаем. К ней пристали её товарищи, и сердитый рёв их заглушил голос человека, требовавшего, чтобы ему отворили ворота.

Уняв собак, старик выглянул в калитку и изумился, узнав дородного мужчину, приехавшего на славной, богато убранной лошади.

— Что это у вас за житьё? — вскричал приезжий сиплым голосом. — В праздничный день, с утра сидите взаперти: скорее попадёшь в острог, нежели в ваши боярские палаты! Экое разведено стадо псов! Где вы это набрали таких злых пострелов? Будет цело ваше добро; только смотрите, как затравите человек двух-трёх, не совсем безродных, не отсыплетесь от беды и деньгами. Это у вас всё новые обычаи; до меня и не доходило, что Елена Петровна вздумала жить затворницею. Или, может, боится она, что к обеду наедет много гостей: кажись, наша братья не обила ещё у нее порогов!

— Боярыни нет дома, — отвечал старик, низко кланяясь.

— Вот хорошо, а я думал, что теперь-то её и застану. Давно ли она стала так легка на ногах, что после обедни не нужно ей и отдохнуть? Хотелось бы мне знать, где она так долго загуляла?

— Вчера за ужином её милость изволила проговаривать, что у неё обещано много молебнов на сегодняшний день, — сказал старик, вторично поклонясь, ещё ниже прежнего, отнюдь не из почтения, но чтобы приезжий не приметил по лицу его, что он говорит неправду: заставив его догадаться, что княгиня дома, он бы раздражил против неё человека, с которым ссоры все страшились. В тогдашнее время считалось величайшею грубостью отказаться от чьего-нибудь посещения. Им и в голову не приходило, что гораздо благоразумнее заботиться о собственном удовольствии, нежели беспрестанно опасаться оскорбить самолюбие посторонних. Лишь в самых чрезвычайных случаях, и то с крайнею осторожностью, отступали они от священных для них обычаев, которые бы нам показались ныне самым тягостным игом.

— Видно нечего делать твоей боярыне, так скуки ради таскается по церквам и монастырям. Кабы пришлось ей жить по-нашему, и людям услуживать, и о себе промышлять, не достало бы времени толковать с попами и монахами. То-то, чай, друг перед другом ублажают ее! А бабам, — продолжал приезжий с громким, отвратительным смехом, — то и любо, чтобы надували им в уши лесть: и умницы и дуры, все на этом помешаны! Ничто же иное тянет Елену Петровну из дому, животов у неё бездна, ближние её почитают: о чем ей молиться?

— Как боярыне не молиться, кормилец, дело её вдовье, времена тяжёлые.

— Кому теперь тяжело? — прервал приехавший, которого раздутое и красное лицо совсем побагровело. — Скоро позабыл ты Годуновых, и как, по их приказу, людей винных и невинных хватали по улицам и для забавы мучили! Знаешь ли, старый хрен, что за такие твои речи оторвут у тебя язык, да и боярыня твоя напляшется?

— Охота твоей милости слушать враньё моё, — сказал старик, кланяясь почти до земли. — Я человек тёмный; что болтаю, сам не разумею. Слышал на рынке, будто ляхи крепко обижают крещёных, и спроста не потаил от тебя чужих жалоб. Боярыня тут не при чём; боярыня моя умная, с холопями не советуется; как ей за нас отвечать? Нет, кормилец, матушка наша Алёна Петровна ни о ком худого не толкует и никого не чуждается: и царские бояре и паны литовские частёхонько к ней жалуют и все хвалятся её угощением.

— Слушай же, старик: когда боярыня твоя воротится, доложи, что к ней заезжал князь Василий Мосальский, и что мне известно, зачем сынок её изволить по Москве кататься. Напрасно Алёна Петровна забыла пословицу: «старый друг лучше новых двух». Если хочет дело сладить, то пусть ко мне приедет; я стану ждать её до ночи. Но завтра бы уже не ездила; на двор не пущу.

Старик с задумчивостью почесал в голове.

— Понял ли ты, что должен сказать своей боярыне? — спросил приезжий.

— Как не понять, кормилец, я не больно смышлён, а таки, что слышу, то слышу. Только не знаю я, как мне передать наказ твой, статься может, я и не увижу сегодня её милость; бывает, что она дня по три гостит по обителям: инда и в Троицу отлучится, никому не сказавшись.

Подозрительный Мосальский внимательно посмотрел на старика; раболепный вид его и притворное равнодушие убедили его, что он сказал ему правду; но, потеряв надежду тотчас увидеться с княгинею, он заметно этим расстроился, как неожиданным препятствием в исполнении важного намерения.

— Ну, прах вас побери! — вскричал он наконец, окинув глазами обширный дом со всеми его принадлежностями. — Пусть Алёна Петровна, где хочет скитается, сама жалеть будет, коли не увидится со мною!

Мосальский поворотил коня и поскакал по улице, ведущей к Кремлю. Оставшись один, старик, затворяя калитку, махнул рукою.

— Сломить бы тебе шею, — сказал он вполголоса. — Экого гостя занёс к нам лукавый!

— С кем ты так разговорился, Сергеич? — закричал женский голос. — Не Алёшка ли заезжал сказать, что отыскал мою шубу?

— Вот тебе на; стал бы я долго толковать с ним! Разве ты не видала, что я чуть не треснулся лбом оземь? — отвечал Сергеич, подошед к крайнему окну, в которое глядела женщина лет шестидесяти. — Вот я ждал боярина, а встретил князя Василия Михайловича Мосальского, который, известно тебе, с Мишкою Молчановым и ещё двумя разбойниками удушили молодого государя. С тех пор он не бывал у нас; не знаю, какая нелёгкая принесла его сегодня: насилу от рук оттёр. Упокой, Господи, душу благоверного царя Феодора! — сказал Сергеич, перекрестившись. — Поди-ка, хозяйка, — прибавил он, доложи боярыне, что мне нужда крайняя видеть её милость.

— Скажи прежде, отчего ты так туманен? Я вижу по лицу, что тебе нечем потешить нашу матушку. Чуяло мое сердечушко, что грозит нам беда; всю ночь снился чёрный кот, так на меня и кидался.

— Не хорошо будет, если боярыня от кого другого сведает, что я не допустил к ней гостя. Нечего сказать, не в добрый час взялся я сегодня постеречь ворота: дай Бог, чтоб так прошло! Ну, да и то правда, кабы меня тут не было, кровопийца теперь беседовал бы с боярыней; вряд ли догадался бы кто из ребят сказать, что её милости нет дома.

— Ахти, Сергеич, как он проведает, что ты оплёл его; он тебя живого закопает в землю!

— Двух смертей не будет, а одной не миновать. Я и смолоду был не больно трусоват, а теперь надо помнить, что и так недолго гостить здесь, что сыну нужна добрая обо мне память: а кто помянет меня добром, коли на первом слове выдал боярыню. Ведь она нам как мать родная! Ведь мы живём при ней, как у Христа за пазушкой! Я за неё, нашу кормилицу, готов душу положить .

— Что же тебе за охота спешить к ней с худыми вестями? И то она четверо суток не кушает и не почивает; дивлюсь, как ещё на ногах Господь носит. Дождёмся вечера, авось придет отец Алексей, прежде с ним посоветуемся.

— Эх, старуха, говорят тебе, что время не терпит! Боярыня умнее нас с тобою, и не проще отца Алексея, не в обиду будь ему сказано. Она сама обо всем рассудит не хуже дьяка государева. То есть, — прибавил Сергеич, страшась мысли унизить госпожу свою, — я говорю о тех дьяках, которые служили истинным царям, какие были прежде, что родились и вырастали первые после Бога; а Гришкиных советников я не взял бы ходить и за коровами.

Старуха всплеснула руками.

— Что ты орёшь во все горло? — сказала она дрожащим голосом. — Ну как за стеною-то ляхи притаились; забыл ты, что ли, что взяли князя Василья Ивановича, так и за нашим домом крепко надзирать стали. Вот ты всякий день журишь Яшку, что дерзок на язык, а сам, того и смотри, посадишь всю семью в петлю.

— Куда тебе весело, — сказал Сергеич, с лукавою усмешкою покачав головою, — корить меня за твоего неженку; не прикажешь ли мне хвалить его, что перенимает у отца и доброе, и худое? Только теперь я не виноват; слышала ты, с каким воем наши собаки встретили издалека нежданного гостя. Нечего бояться, не закрадется к нам ни лях, ни злой человек. Ну, да полно же калякать о пустом; ступай скорей к боярыне, я дождусь тебя в сенях, а Федьку пошлю к воротам.

Тем временем княгиня Елена Петровна молилась так усердно, что до неё не дошло ни одного слова, и она вовсе не воображала, от какого противного посетителя избавил её её дворецкий, муж бывшей её няни. Когда постучались в ворота, у княгини замерло сердце, и она поспешно удалилась от окна и, превозмогая мучительное любопытство, поверглась на колена перед иконами, расставленными в огромном дубовом шкафу со стеклами. Между сими иконами Елена Петровна особенно почитала образ Знамения Божией Матери, которым благословили её родители под венец.

Услышав, что отворилась дверь, княгиня встала.

— Это ты, Лукерья, — сказала она, увидя бывшую свою няню. — Верно послышалось кому-нибудь, что я тебя кликала.

— Нет, кормилица, меня никто не посылал, я сама пришла проведать, не досужно ли твоей милости поговорить с моим стариком?

— Ежели у него есть особое до меня дело, пусть придёт; если же хочет толковать о чём-нибудь домашнем, то теперь не время; распоряжайтесь сами, как знаете, мне не до того.

— Верно, моя родимая, что тебе горько; как не тосковать твоей душеньке! Что мы смыслим: а как возьмёт раздумье о всём, что творится на Святой Руси, то и мы иногда целую ночь глаз не сведём. Уж не знаю, моя матушка, отчего всё так делается: Божье ли это попущение, или дьявольское наваждение, а только и веселья, что негодяям! Вот и теперь, так и дрожу, что будет тебе новая печаль. Князь Василий Михайлович Мосальский приезжал; ему хотелось повидаться с твоею милостью, да Сергеич побоялся допустить его. Не прогневайся, сударыня, коли он глупо сделал: не из чего иного, как из усердия к тебе, взял на душу грех, сказал, что нет тебя дома.

Княгиня переменилась в лице.

— Так это он говорил с твоим мужем? — сказала она.

— Он, матушка; с ним не было никого из холопей, один-одинёхонек приезжал. Старик мой чуть опомнился, увидя его; перепугал бы он тебя, кормилица, так, слышь, и глядит разбойником!

Княгиня велела скорей позвать Сергеича. Выслушав со вниманием пересказанный им разговор его с князем Мосальским, она крайне была довольна, что умный дворецкий избавил её от свидания с злодеем, участие и покровительство которого были обидны её благородной душе.

Сергеич с умилением перекрестился и, отирая выкатившиеся слёзы, подумал, что если бы вельможи, окружавшие престол Годуновых, были также разумны и богобоязливы, как его боярыня, никакой отчаянной голове не удалось бы возмутить спокойствие России. Он, конечно, не мог достойно ценить способности государственных людей, но, одарённый здравым смыслом и внимательный ко всему происходящему, опытный старик справедливо рассуждал, что ревностное исполнение всех обязанностей и бескорыстная попечительность о благе общем, приобретая от всех преданность и уважение, всех заставляют стремиться к цели любимого вождя, и, облегчая труды его, предупреждают бедствия.

Отпустив Сергеича, княгиня села по-прежнему у окна. После неожиданного приезда Мосальского, она не только не сомневалась, что сын её не получит успеха в своих стараниях, но не могла преодолеть ужасной мысли, что ему самому грозят опасности. Глаза её были устремлены на возвышающийся перед нею Кремль, но смутные её взоры не различали видимых ею предметов; она не наслаждалась пленительным зрелищем, не сравнивала прошедшего с настоящим, не утешалась надеждою, что могущество самозванца не может быть долговременно. Все её чувства и понятия были поглощены тяжкою, неизъяснимою тоскою; она не в силах была заботиться об отдалённых происшествиях; забывала, что за текущим днём последуют другие; ей казалось, что им ограничивается бытие её, или, по крайней мере, исполнение надежд её и все её благополучие.

Глава II.

Погибни память тех, которых может дух

Беды отечества спокойным видеть взором;

Иль лучше имя их пущай прейдёт с позором

В потомство позднее, и в бесконечный стыд.

            Озеров

Кольцо, висевшее на воротах, тихо брякнуло. Любка встрепенулась и, замахав хвостом, приветливо залаяла, Сергеич пошёл отворить ворота. Княгиня простёрлась перед иконами.

— Князь Михайло Васильевич изволил приехать, — сказала Лукерья, осторожно отворив дверь. — Только, видно, его, моего батюшку, вдруг схватило; он стал как тёмная ночь; насилу с коня слез: я сроду таким его не видела. Да ободрись, кормилица, Христос с тобою; слышишь, он изволить идти.

Княгиня встала, но не трогалась с места; пылкое воображение представляло ей ужаснейшую будущность.

Увидя сына, княгиня не могла удержаться от слёз. Черты юного князя были обезображены смертною бледностью; в мрачных взорах виднелась глубокая скорбь и негодование.

— Все отказались, — сказал он задыхающимся голосом, и, бросившись в кресло, подпёр голову обеими руками.

— Ты видел всех? — спросила княгиня, почти сама не зная, что она говорит.

— Всех! — отвечал князь с горячностью.

— И никого не тронул своею печалью, никого не вразумил, что для блага общего, даже для собственной обороны, надобно стараться спасти Василья Ивановича?

— Никого! Рабы расстригины вовсе не помнят, что они русские, христиане. Трусость, подлость и жадность к деньгам совсем в них заглушили рассудок и совесть! Изменник Басманов, достойный вечных проклятий, по крайней мере, искренно предан Отрепьеву; товарищи его даже не заботятся скрыть, что они гнушаются злодеем: они желают и ждут его гибели, но им хочется грабить отечество, а не служить ему! Они, кажется, рады, что дядя приговорён к смерти: теперь они надеются, что царь раздаст им его вотчины; когда же со временем исчезнет самозванец, без Василья Ивановича, всяк мыслит сам быть большим и всё учредить лишь себе на пользу. Ах, матушка, сегодня увяла моя молодость, я состарился двадцатью годами, все надежды мои, все мои радости невозвратно пропали! Как тяжело мне вымолвить, — прибавил князь с воплем отчаянья, — что нынче стыдно называться русским!

— Михайло, — вскричала княгиня, схватив руку сына, — неужели ты забыл о беседе с преосвященным Гермогеном? Как он тебе приказывал снисходить к чужим порокам и никогда не отчаиваться в спасении отечества. Вспомни слова его: Русь сильна своим православием, Господь сам хранит её, и «врата адова не одолеют ю».

— Злая участь Василья Ивановича не потому только крушит меня, что он нам свой и всегда был ко мне ласков; но он один не берёг себя, желая избавить родину от тяжкого и позорного рабства; только ему честь её и счастие были милее имущества и жизни! У меня рвётся сердце, когда вздумаю, что он не мог пробудить в согражданах чувство беспримерного в летописях бесславия.

На бледных щеках княгини Елены Петровны вспыхнул румянец, в глазах её блеснул огонь вдохновения.

— Нет, — с жаром сказала она, — что бы ни приключилось твоему дяде, он не напрасно жертвовал собою. Великий подвиг его не дозволит презирать русских, не допустит их самих вечно быть малодушными! Потомки наши, не краснея, будут вспоминать о проступках, которые навеки должны нас наставить, каково изменять присяге и слушаться коварных соседей. И пока церкви наши полны народом, пока он почитает своё царство лучше прочих, до тех пор не погубят его ни козни безумных бояр, ни злоба и зависть иноплеменников!

Улыбка оживила уста юного Михаила; надежда проникла и в его сердце; ему внезапно представилась сладостная мысль, что он может быть в числе защитников отечества и восстановителей древней его славы.

— Жизнь брата Василья Ивановича нужна отечеству, — сказала княгиня, — его должно спасать всеми средствами. Давеча князь Василий Мосальский останавливался у ворот моих. Боясь, чтобы, застав меня одну, он мне не нагрубил, Сергеич сказал, что меня нет дома; ему показалось это досадно, однако он велел мне сказать, что знает, зачем ты ездишь по городу, и что я получу всё желаемое, ежели о том буду просить его...

— Ах, матушка, ты, верно, не изволишь на это согласиться! Лучше, в тысячу раз лучше, искать милости у самого последнего ляха, нежели поклониться убийце государя! Дивлюсь, как он смел к тебе заехать; кажется, я не таил от него, что он мне гнусен, и что тебе не угодно знаться с теми, которых всякий прохожий может попрекнуть смертным грехом!

— На этот раз, — сказала княгиня, — я верю его обещаниям, потому что знаю, чего он потребует за свою услугу.

Князь Михаил устремил на мать взгляд, в котором выражалось опасение, чтобы она не решилась совершенно пожертвовать собою для спасения Василия Ивановича.

— Напрасно ты тревожишься, — сказала княгиня. — Василий Михайлович теперь высоко о себе мыслит; ему и во сне не пригрезится взять за себя немолодую и непригожую женщину. Он стал жених отличный; посмотри, если подержится расстрига, какую невесту он подцепит. Первостатейный боярин с поклоном отдаст дочь царскому любимцу, особенно, если достанутся ему мои сёла, которые так ему приглянулись, что он целые десять лет всеми мерами старается их себе присвоить. Я уверена, мой друг, — продолжала княгиня, — ты и мысленно не укоришь меня, что я выкупила жизнь твоего дяди родительским моим наследством; ты и без него будешь богат, а мне будет утехою, что ты меня кормишь и поишь.

— У нас есть, матушка, деньги, каменья, жемчуг и серебро; отдадим всё без остатка Василью Михайловичу: будет ему, чем пожить весело. Я не побоюсь и с икон снять оклады, если он их потребует: пусть его торгует святынею, это не пойдёт ему впрок! Но страшно заставить горько плакать людей, чьи отцы и деды верно служили нашему роду; едва ли за это Господь благословит радение наше о дяде.

Княгиня молчала; казалось, она обдумывала представившуюся ей мысль.

— Кабы ты повидался с царицею-инокиней, — сказала она наконец.

— Ах, — ответил князь, — чего ждать доброго от женщины, которая, чтобы отмстить врагу своему, или для возвращения потерянных почестей, предала отечество наглому бродяге.

— Но ты мне сказывал, что она едва ли не клянёт себя, что покусилась на такой обман.

— Так, матушка; во всё время пути нашего, царица была крайне грустна и молчалива; особенно в последние дни она уже не могла таить своей печали, и, сказываясь больною, казалось, была бы рада, не доехав до Москвы, лечь в могилу.

— Поверь же, что она не решится взять ещё на душу смерть князя Василья. Поезжай к ней, мой друг, и если тебя по-прежнему не станут допускать, так и быть, поди к Анфисе: если не даром, то за деньги, она, верно, доставит тебе свидание с Марфой Фёдоровной.

— Пожалуй, матушка, я готов поклониться карлице царицыной; не я первый, не я последний постою у неё на пороге: старее меня бояре усердно гнут перед нею спину. Я свезу ей хороший гостинец и, надеюсь, что она не нагрубит мне.

Царица-инокиня жила пышно в Вознесенском монастыре, но под разными предлогами к ней не допускали никого, кроме ревностных друзей самозванца, и так как было уже близко сумерек, князь Михаил не надеялся увидеться и с Анфисою, и единственно, чтобы не прекословить матери, собрался ехать.

По улицам толпились люди; одни, тихо между собою разговаривая, беспрестанно озирались, не хочет ли кто чужой подслушать их речи; другие, смотря на небо, казалось, творили молитву; на всех лицах изображалось глубокое уныние.

Все встречавшиеся князю Скопину-Шуйскому с почтением снимали шапки, но никто не приветствовал его словами. Легко можно было угадать, что все молчали не потому, что опасались выразить свою преданность племяннику опального боярина, но чтобы не навлечь на него нового горя.

Приехав ко Фроловским (что ныне Спасские) воротам, князь сошел с лошади, и, отдав её следовавшему за ним слуге, велел ему дожидаться где-нибудь в стороне, и не сказывать, куда он пойдёт. Ворота в монастыре были уже заперты, но калитка только что была притворена. Князь вошел в неё и чрезвычайно обрадовался, увидя, что монахиня отпирает церковь; он подумал, что есть какие-нибудь богомольцы, и ему вдруг пришло на мысль обещать отслужить молебен Вознесению Господню, ежели он увидится с царицею-инокиней и убедит её спасти его дядю. Едва он в душе произнёс этот обет, как из келий, занимаемых царицею, вышла монахиня. Покрывало её было опущено, но высокий её рост и величественная осанка тотчас заставили князя узнать вдову Иоаннову. За нею следовала любимая её карлица в жёлтой штофной ферязи, сверх которой было широкое платье из красного сукна, с висящими рукавами. На голове у неё была чёрная лисья шапка, вышиною в аршин. Если бы князь Михаил не был поглощён печалью, он не мог бы удержаться от смеха, видя, с каким чванством выступала карлица, стараясь подражать своей госпоже.

Царица остановилась на церковном крыльце.

— Мать Серафима, — строго сказала она стоящей у дверей монахине, — кажется, известно всем, что мне не любо встречаться и с монастырками, когда я не в обычное время хожу молиться, а ты не смотришь, что о сю пору чужие люди шатаются по обители.

— Согрешила, окаянная, — отвечала монахиня, кланяясь в пояс, — я и не приметила, как вошёл боярин. Прости меня, Бога ради, матушка царица, сейчас его отошлю.

Подняв покрывало, Марфа узнала князя Скопина.

— Здорово ли поживаешь, князь Михайло Васильевич? — проговорила она с надменностью. — На богомолье или в гости пожаловал в Вознесенскую обитель?

— Я пришёл поклониться твоей царской милости, — отвечал князь, подошед ближе.

— Что тебе вдруг вздумалось проведать убогую старицу? В твои лета надо беречь время на забавы; не трать его в монастыре, — сказала Марфа, и хотела войти в церковь.

— Я много раз приходил к тебе, государыня, но не был допущен; уже не смел и являться, да сегодня подумал, что, может быть, для праздника Божия, удостоюсь речей твоих.

Царица быстро на него взглянула; лёгкий вздох вырвался из её груди.

— Иди за мною, — сказала она, и махнула рукою, чтобы монахиня и карлица, за ними не следовали.

Перемена царицы поразила князя. В суровом своём заточении она томилась скукою и сожалением об утраченном величии, но совесть её была покойна. Напротив того, среди возвращённых ей почестей, она не имела ни одной минуты покоя: жестокое раскаяние преследовало её и в пышно убранных кельях, и в обществе раболепных бояр, и особенно в беседах с утверждённым ею на престоле самозванцем. Исполненная ужаса, она внутренне сознавала, что для ничтожного, мнимого величия нарушила все обязанности царского звания, все чувства материнские и всё смирение христианки. Терзаемая угрызениями совести, она упадала перед иконами и тщетно простирала руки к небу, она не могла заглушить в душе своей грозного голоса, что дотоле не обретёт спокойствия, пока не объявит всенародно, что сын её Димитрий был умерщвлён в Угличе.

Князь следовал за царицею, исполненный глубокого смущения: он ещё не придумал, как просить её о том, который её самоё обвинял в преступном обмане.

— Мирским людям некогда без службы ходить в церковь, и кто молод и счастлив, тому тяжко помышлять о смерти, — сказала Марфа, бросив грустный взор на стоящие в храме гробницы. — Ты, верно, не рад, князь Михайло Васильевич, что я сюда привела тебя. Но, — прибавила она, — мне надобно помнить, что я отреклась от всех сует, и праздной старице ничто не мешает непрестанно молить Творца о последнем своём часе.

— Не дай Бог никому, — сказал князь, — ни чернецу, ни мирянину, умереть без покаяния! Дядя мой, князь Василий Иванович, сегодня исповедал все грехи свои и удостоился приобщиться Святых Христовых Таин.

— Давно ли занемог князь Василий? — спросила царица, удивлённая этим известием. — Я и не слыхала, что он болен.

— Не всегда только недуг велит готовиться к смерти. Если Господь не внушит тебе, Марфа Феодоровна, желания спасти князя Шуйского, завтра преданный слуга державного твоего супруга окончит жизнь на плахе!

Царица устремила на князя чудный, невыразимый взор; выражение лица её совершенно изменилось: наконец, отомщены жестокие её обиды, она не будет уже беззащитною страдалицею.

— Что ты говоришь! — вскричала она. — Князь Василий Иванович, бывший судья мой, и сам теперь осуждён! Но в чём же укоряют его? Видно, вина его не малая, что так строго хотят взыскать на нём! Царь милостив ко всем, он чтит бояр и любит народ, — прибавила Марфа с смущением.

— Отпусти мне, государыня, если скажу что противное. Душа моя крепко скорбит; не могу рассуждать о каждом слове. Мы надеялись, что царь будет любить и беречь русских, но им овладели ляхи; он во всём их слушает, хвалит их и награждает, а нас, отдавших ему славное царство, принявших его с пылким усердием, презирает как рабов, несведущих и малодушных! Ляхи вседневно ругаются над православными, грабят и убивают их, и нет нам ни суда, ни защиты!

— Ты хотел просить меня о своём дяде, — сказала она так тихо, что князь едва мог расслышать слова её, — вместо того ты жалуешься на царя; не понимаю, чего ты от меня хочешь, и зачем в такой великий праздник пришёл ты смущать меня?

— Ах, государыня! Я не могу, не должен таить от тебя то, что ведает и о чём смущается вся Москва! Смею надеяться, что в святом этом храме, между гробницами юных цариц, ты выслушаешь меня без гнева и защитишь несчастного.

— Говори, — вскричала царица, — мне страшно глядеть на тебя! Ты похож на мертвеца! Говори скорее, что тебе надо... что приключилось с твоим дядею.

— Он узнал... он поверил... он осмелился сказать... что царствует... не Ивана Васильевича....

Пронзительный вопль замер на устах князя; он взглянул на царицу и усомнился, сама ли она стоит перед ним. Ужасные, неожиданные слова отозвались в её сердце; она едва удержалась на ногах, едва не задохнулась от крови, бросившейся ей в голову. Казалось, она ждала, что сам грозный её супруг явится уличать её в дерзостном обмане; казалось, она в первый раз постигла, что ей невозможно будет оправдаться перед судом Христовым.

Несколько минут длилось глубокое молчание. Княгиня не смела произнести ни одного слова, не смела взглянуть на юношу, осмелившегося сказать ей, что она погубила русский народ.

— Дядя мой, — выговорил наконец князь, — был предан лютым мукам; он приговорён к смертной казни; завтра...

— Завтра! — прервала Марфа. — Если завтра я буду жива, князь Шуйский останется невредим. Пусть он кается ещё долго, что притеснял отчаянную мать и со вдовы государя своего сорвал царскую одежду!

Опустив покрывало, Марфа удалилась. Князь не решился долее беспокоить своим присутствием и тотчас вышел из церкви. Несчастная царица опустилась на колени перед образом Вознесения Христа Спасителя. Услышав глухое стенание, монахиня бросилась на помощь, но карлица её остановила и притворила дверь.

Глава III.

Из океана своего

Текут лета с чудесной силой.

Нет ничего уже, что было,

Что есть — не будет ничего.

Грядой возлягут на твердыни

Почить усталые века,

Их беспощадная рука

Преобратит поля в пустыни.

     Н. Языков

До появления второго самозванца и последовавшей за этим междоусобной войны, по галицкой дороге, верстах в семидесяти от Москвы, находилась большая деревянная церковь во имя Спаса Нерукотворённого, основанная в XIII веке, в память бедственной кончины одного знаменитого боярина и детей его. Плачевное предание долго никого не допускало селиться в этом месте. Наконец, один священник, соскуча ездить к служению за несколько вёрст, выстроил себе избу против самой церкви. Поступок его никем не был одобрен и многие предсказывали, что если не он сам, то его внуки дорого заплатят за пристрастие его к мирским выгодам, заставившее его жить там, где совершилось такое ужасное преступление.

Священник скорбел о таком суеверии, но благочестивые его учения и наставления остались безуспешны, и мрачное предвещание переходило из рода в род. Оно совершилось, когда уже начали забывать о нём, и не одни потомки священника от этого пострадали.

Во время междуцарствия, Спасское село, принадлежавшее князьям Шуйским, было разграблено и сожжено поляками.

Церковь Спаса Нерукотворённого, со времени своего основания, была не однажды возобновляема, и, судя по виду, который она имела в начале XVII столетия, можно предполагать, что при перестройке её вовсе не заботились о сохранении древней архитектуры. В 1605 году она представляла осьмиугольный крест, средина которого была покрыта шатром, и на вершине находилась небольшая глава из древесной чешуи: точно такой же шатёр, в малом виде, был над алтарем. Прорубленные окна были различной величины, и вместо стёкол в них была вставлена мелкими, косыми клетками слюда.

Крутое крыльцо вело на широкую паперть, посредине которой дверь вела в трапезу. Тут стояло несколько окованных железом сундуков, и в них хранилась, под замками, ризница и вся церковная утварь. Иконы были самые древние, и от времени лики святых были трудно распознаваемы.

По левую сторону трапезы был придел, посвященный св. мученику Александру, погибшему при Диоклетиане, и хотя иконостас состоял из простых берёзовых досок, на которых образа были намалёваны грубою кистью, тем не менее, он был достоин особенного внимания. Его устроили крестьяне в память знаменитого князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, которого, как известно, ни услуги, оказанные им при покорении Казани, ни высокие добродетели не могли спасти от гибели. Оклеветанный завистниками, будто бы он, сговорясь с князем Курбским, хотел извести царя Иоанна Васильевича, супругу его и детей, князь Александр Борисович был казнён вместе с сыном, едва имевшим семнадцать лет.

К Спасскому селу принадлежало несколько деревень, находящихся в недалёком от него расстоянии, но близ церкви жили только причётники. Изба священника, построенная саженях в двадцати от ограды, была обширнее и светлее прочих и содержалась очень опрятно.

Против образов, за большим раскрашенным столом, сидели однажды две женщины. Старшая из них только что кончила любопытный рассказ. Другая женщина, которую легко можно было признать за хозяйку, сидела, подпершись обеими руками.

— Воля твоя, сватья, — сказала она наконец, — неймётся веры твоим речам; набралась ты нелепых вестей!

— Так ты о сю пору думаешь, Марья Васильевна, что у нас царь-то заправский царевич?

— Перестань же, матка, — сказала попадья, — страшно тебя слушать, — и стала озираться по всем сторонам.

— Чего ты боишься? Кроме нас никого нет в избе. Во всём погосте ты одна не знала, что вместо царевича Дмитрия Ивановича посажен на царство расстрига Гришка Отрепьев.

— С нами крестная сила! — вскричала с ужасом попадья. — Не уснуть мне ноченьку от твоих рассказов, Агафья. Болтает этакие страсти, да тут же и говорит, что кто поверит, да промолвится, тому тюрьма да пытка. Что это, — продолжала она, посмотрев в окно, — отец Николай нейдёт домой.

— Да никак это он с горушки спускается? Смотри, как шагает.

Отворив дверь, священник у самого порога помолился с особенным усердием.

— Здравствуй, дьячиха, — сказал он, сняв с себя большой кошель. — Как поживаешь? Я, на твоё счастье, набрал целое ведро боровых рыжиков. Возьми-ка, хозяйка, свари их поскорее, мы все вместе и отведаем.

— Нет, батюшка, мне не до еды, — отвечала попадья, — как и ты послушаешь у сватьи вестей, засохнет у тебя в горле.

— А, видно, дьячок погостил в кружале? — сказал священник.

— Не из кружала вести, отец Николай. Изволишь видеть: у нас ночевал мещанин из Москвы; только дней пяток, как оттоле выехал. Он сказывал, что князь Василий Иванович Шуйский обличал царя, что он не царевич Дмитрий Иванович, а беглый чудовский монах, и что за такие его речи приговорили на площади отсечь ему голову.

— Вишь, ты у меня труслива, Машенька, — ласково сказал священник. — Я боялся тебя напугать и таил, что в народе толкуют, будто царь наш самозванец, и что ляхам только и житьё, а крещёные хоть на свет не показывайся. Куда мне стало тяжело, как онамедни проезжий купец на ухо сказал мне, что князь наш Василий Иванович вступился было за православных, да и сам был за это на казнь осуждён. Ну, подумал я, коли этого боярина погубят, бедный народ как мух передавят. Только что я теперь с грибами вышел из леса, ан глядь, по большой дороге, на саврасом коне, во всю рысь, едет дворецкий князя Василья Ивановича; лишь он завидел меня, осадил коня и тотчас долой слез. Я его благословил и стал звать обедать.

— Нет, говорит, нельзя никак остановиться; только хотел сказать тебе, батюшка, что милостью Божиею боярин наш остался жив! Уж головушку на плаху положил, да царица Марфа Феодоровна слёзными мольбами заставила царя отменить казнь. Князь Василий Иванович с обоими братцами сослан в галицкие пригороды, а имение их всё в казну взято.

— Так князья-то Шуйские сосланы в галицкие пригороды? — сказала попадья. — Ведь им надо здесь ехать.

— Как же; нет другого пути. Степан сказывал, что им вчера надо было выехать из Москвы. Он примолвил, что, может, они будут сюда завтра к обедне.

— Вот хорошо! — вскричала попадья. — А в избе-то как черно!

— Есть и мне, о чём позаботиться, — сказал священник, — тоже и в церкви не убрано; все праздника ждали, думали, лучше будет накануне изготовиться. Ан вот сбылось, как речёт писание: «О дни же том или о часе никто же весть. Блюдите, бдите и молитеся, не весте бо, когда время будет». Давно не бывал здесь князь Василий Иванович! Теперь на него невзгода; надо стараться как можно лучше угостить его. Петька, — закричал священник, отодвинув окно, — беги к пономарю, коли отобедал, сейчас бы шёл с дьячком в церковь и чисто начисто везде бы пыль обмели.

Глава IV.

Церковный звон! ты в грудь мою проник...

Ты загудел — окрестность оживилась;

Во всех сердцах, в один и тот же миг,

Одна струна о небе пробудилась.

Церковный звон! не умолкай!.. Счастлив,

Кто свято чтил небесный твой призыв

И, в храм войдя с душою умиленной,

Постиг глагол Спасителя вселенной!

Счастлив, кто дух земной от всех сует вознес

И слышит церкви звон, как благовест небес!

       Трилунный

Хотя князей Шуйских ждали в Спасское село не ранее как к обедне, но только что показалось солнце, из ближних деревень стал приходить народ.

С князьями Шуйскими отправлены были два пристава с несколькими стрельцами, но при них не было ни одного служителя, и даже княгиня Елена Петровна и сын её с трудом могли выпросить позволение проводить своих родственников до Спасского села. Князь Василий Иванович ласково кланялся на все стороны, и, несмотря на всё, что он перед тем претерпел, казался спокоен и весел.

Когда Василий Иванович вошёл в церковь, чтение часов уже окончилось и началась обедня. Дьякон, вспоминая, как за несколько лет пред тем Григорий Отрепьев говорил чудовским монахам, что он будет царём московским, и которому он сам присягал в верности, молясь на первой ектении за царя, вместо Димитрия помянул Василия. Стоящий в алтаре священник и все находящиеся в церкви с ужасом ожидали, что пристава объявят их изменниками. Князь Михаил, окинув глазами церковь и не видя в ней приставов, с пламенным усердием положил несколько земных поклонов. Княгиня Елена Петровна с удивлением смотрела на князя Василия Ивановича и не сомневалась, что он принял ошибочный возглас дьякона за верное предзнаменование ожидающей его участи. Она изумилась, как было возможно, едва избавившись от смерти, заниматься честолюбивыми мечтами.

Когда, после обедни, ударили в колокол к молебну, попадья стала уставлять на столе разные пироги и оладьи, горшки с просяною и гречневою кашею и прочие кушанья, которые вносили обе работницы. Посредине стола положили они огромный, горячий хлеб, возле него большой складной нож и несколько деревянных ложек, расписанных разными красками. На краю поставили ендову с новым пивом и глубокое деревянное блюдо с сотами.

— Все ли у тебя готово? — спросил вошедший отец Николай. — Дорогие гости недолго у нас пробудут. Пристава так и торопят; хотят до ночи ещё упряжку сделать.

Встретив князей Шуйских, попадья хотела им поклониться в ноги. Князь Василий Иванович её до того не допустил.

— Государыня моя, княгиня Елена Петровна, — продолжала попадья, — пожалуй мне поцеловать твою ручку; дай тебе Господь много лет здравствовать!

Войдя в избу, пристава, не дожидаясь, чтобы священник благословил трапезу, сели в передний угол, и старший из них подвинул к себе ендову.

— Да это браго! — вскричал он. — Что ты, батька, полно, в уме ли? Неужто ты нас, царских слуг, не хочешь и вином попотчевать?

— Чем богат, батюшка, тем и рад, — отвечал священник. — Пивцо новое; только вчера слили. Про себя вина я не держу. Кабы я знал, что ваша милость пожалует, послал бы в город за романеей.

— Надувайся сам своим пивом, а нам давай вина; чёрт побери всю эту стряпню, коли нечем промочить горло! — вскричал младший пристав и толкнул пирог попадьин так, что он полетел бы на пол, если бы дьячиха не бросилась его подхватить.

— Что прикажешь делать, — сказал священник, опустив руки. — Теперь во всём селе не найдешь чарки вина, а кружало отселе семь верст.

— Коли прикажешь, отец Николай, — сказал дьячок, — я как раз съезжу в кружало. Идучи из церкви, слышал я от Федота, что ночью привезли такой романеи, что и на Москве лучше не добудешь.

— Поедем-ка за нею сами, брат, — вскричал старший пристав. — Коли кутейник знает, что есть в кружале, так, верно, знает туда и дорогу, и рад будет проводить нас.

— Слушай, батька, — продолжал приставь, — мы час-другой проездим; смотри, с глаз не спускай этих гостей. Коли только скажут мне стрельцы, что одну их ногу видели на улице, как свят Бог, сам запалю твою избу, и всю семью толкну в огонь, а прежде бывших бояр посажу в пудовые железа.

Сказав это, наглый раб расстриги захохотал и велел дьячку следовать за ними.

— Уж терпеть бы от людей, — вскричал князь Дмитрий Иванович, когда дьякон притворил за приставами дверь. — Не знаю, за какие грехи Господь попустил скотам над нами ругаться!

— Не презрите нашего хлеба и соли, извольте покушать, — сказала попадья, кланяясь.

Князь Дмитрий Иванович подвинул к себе уху, и, отведав, положил ложку на стол.

— Ну, матка, — сказал он, — уха-то у тебя княжеская, спасибо, что так потчуешь. Вот, до чего я дожил: рад, как празднику, сытному обеду. С самой Москвы окаянные пристава кормили нас чёрствым хлебом да прокислыми щами.

— Приходило ли тебе когда на ум, святой отец, — сказал князь Иван Иванович, — что нас, старинных князей и давних бояр, привезут к тебе как каторжных?

— «Многи скорби праведным, но от всех избавит их Господь», — сказал священник, взглянув с умилением на образа.

— Сестра, — сказал князь Василий Иванович, — не будет ли у тебя десятка два рублей в запасе? Ссуди меня ими, пожалуй.

Вынув из кармана длинный шёлковый кошелёк, княгиня высыпала на стол деньги, и, оставив себе на возвратный путь в Москву два рубля, придвинула к князю порядочную кучку серебра и золота, уверяя его притом, что эти деньги взяты собственно для его надобностей. Он с удовольствием насчитал сто рублей, и, поблагодарив Елену Петровну, подал несколько червонных отцу Николаю, прося употребить их на служение обеден за здравие и благоденствие князя Василия и его сродников, и на некоторые церковные потребы.

— Если только Всевышний Творец не оставит меня Своею милостью, — сказал князь Василий Иванович, — будь надёжен, отец Николай, что на славу выстрою здесь каменный храм Спасу Нерукотворённому.

Солнце ярко осветило избу, и княгиня снова заметила на лице князя Василия Ивановича выражение полного удовольствия. Он устремил глаза к небу, внезапно покрывшемуся тёмною тучею, и, казалось, мысленно произнёс обет с твёрдостью переносить все превратности судьбы.

Глава V.

Погибли сильные! Но странник в сих местах

Не тщетно камни вопрошает,

И руны тайные, останки на скалах

Угрюмой древности, читает.

Оратай ближних сёл, склонясь на посох свой,

Гласит ему: смотри, о сын иноплеменный!

Здесь тлеют праотцев останки драгоценны;

Почти их гроб святой.

       Батюшков

Возвратясь из кабака мёртво пьяные, пристава сказали, что они пробудут в Спасском селе до другого утра, и расположились у священника. Хотя они и казались в беспамятстве, однако же было бы неосторожно говорить при