Generation M

Generation M

Патологический детектив

Марат Агинян.

Generation M: Роман / 2014.

Пациентка психиатрической больницы Алиса Баринова подозревается в убийстве своего мужа. В допросе участвует профессор Германо — психиатр, известный неоднозначной репутацией в кругах внешней разведки. Процедура допроса похожа на гипноз, или психоделическое путешествие, или бред, или все вместе: Алисе предстоит вернуться в Алжир внутреннего мира для того, чтобы найти особое послание. Роман Generation M — это не столько интеллектуальное приветствие бестселлеру Виктора Пелевина. Это, в первую очередь, патологический детектив, в котором никто и ничто не внушает доверия; царит бесконечное мерцание смыслов; герой по имени Пелевин встречает пулю в лоб на первой же странице; психиатрия и разведка переплетаются и дополняют друг друга; вуайеризм, гипноз, псилоцибин и прочие игры разума в бисер — ничто не чуждо искушенному герою–писателю–читателю. Есть лишь глинобитный рибат в пустыне. Есть лишь один вопрос: кто ты?

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронное издание. Aegitas 2014

Очаровательная Елизавета Казимировна!

Я еще тогда, наверно, говаривал, что героиня этой больной истории

будет взята с Вас. Простите за вульву и прочее.

1

Первый выстрел прервал Пелевина на половине фразы. Второй прогремел секунд через пять. Пустынный ворон, сидящий на скале Аллаха, беспокойно каркнул, помахал крыльями, но не улетел.

Алиса успела увидеть алое пятно на лбу Пелевина. Эту картину она запомнит на всю жизнь: скалу, похожую на неотесанный столб, почти что позвоночный, только очень поврежденный ветром Времени, — хребет хтонического чудовища с нарочитыми контурами позвонков и травматической расщелиной наподобие вертикального глаза; тело Пелевина с широко расставленными ногами, его приоткрытый рот, поднятые вверх руки; голубое небо с крошечным облаком у самого горизонта… Пелевин в тот момент был похож на большевика из советского фильма, героя, которого убивают в конце. Только вот плакать о нем что-то не хотелось. Потому что и героем он не был и неведомо какое отечество защищал, да и, раз уж на то пошло, фильм только начинался.

Тело качнулось и полетело вниз, по ту сторону скалы. Алиса закрыла глаза.

— Алиса Маркеловна, нам нельзя здесь оставаться.

— Скажите, Мишель, вы это сделали по собственной инициативе, или по приказанию своей организации?

— Оба ответа здесь подходят. Пелевин никому конкретно не вредил, работал на всех, но ни ваши, ни наши так и не поняли, чьи интересы он представлял на самом деле.

— Наши?

— Я все знаю, Алиса Маркеловна. Не беспокойтесь, я вас не трону. Ни по приказанию своей организации, ни по тем более собственной инициативе. Я бы с вами переспал — это да. Но мы оба сильно пахнем потом, времени в обрез, место каменистое, настрой у вас не тот и так далее, хе-хе…

2

Небольшое головокружение? Не открывайте глаза, иначе затошнит. Вот так, находясь пока в мире внутренней темноты, вы проследите за баритоном с хрипотцой и ходом времени, вдох, выдох, тикают настенные часы, вдох…

Небольшое головокружение? Не открывайте глаза, иначе затошнит. Дышите глубоко, но медленно, — вы невролог, вы знаете. Не говорите мне, куда сползает внутренний мир, если при сильном теперь уже, я вижу, головокружении следить за ним внутренним, но только правым глазом. Вам не кажется странным вот это свечение? — присмотритесь… Эти точки, эта фосфоресценция психики — этот реликтовый фосфен! Вдох, выдох, вход…

Nur für Schwindelfreie! Потому я здесь. Вас ни напугать, ни удивить, мадам, ватагой чертенят из марципана; летучими мышами заброшенного глинобитного рибата; мыслящей гистокультурой из астроцитов, клеток-канделябр и клеток Кахаля-Ретциуса; полутораметровым хером выброшенного на берег кашалота…

Небольшое головокружение? Имеете право молчать.

Имеете право заснуть, пусть даже демонстративно, только ноздри при этом не раздувайте и не дышите по Куссмаулю — я на это не попадусь. Никто не знает, что вам было показано, и, поверьте, лучше бы в конце все позабыть. Пока что я не лезу в вашу персональную м-мглу, побудьте там одна, я снаружи посижу, ничего. Всему свое место во времени — это тоже видел я под Солнцем. Свет открывает человеку красоту — но он же открывает нам и безобразие. Я собираюсь — или тебе кажется (выбирай нужный вариант) — говорить медленно. Прекрасно владею великим м-м-могучим, намерен и здесь, и теперь, и далее довольно часто калечить цитаты — высвобождать от непреложной до сих пор елочной обертки постылых кавычек и разбирать на части речи...

Пустыня, дом, дерево.

Мир — это пустыня, если что; здравствуй, дорогая, с тобой говорит безумнейший энтомолог Российской Федерации: прикажи своим тараканам выползать.

3

Это как в фильме: камера наезжает на Москву со скоростью падающего метеора. Нечеткая серо-зеленая поверхность быстро превращается в полотно, обильно обрызганное в духе информального искусства. Пятна оттенков камуфляжной зелени и мякоти лайма, мозаично нанесенные не то чтобы рукой Чжао Уцзи, но и не уступающие красоте ташистских гравюр китайского мастера, вдруг изрезываются линиями дорог. Мы падаем на оживленное шоссе в юго-западной части города, но не разбиваемся: невидимый оператор вместе со своей кинокамерой становится водителем такого же невидимого автомобиля, на котором мы резко поворачиваем налево и, пробивая поток встречных машин, едем прямо-налево-прямо по узкой тенистой дороге. Мы как призраки проникаем через ворота контрольно-пропускного пункта — это развеивает иллюзию езды на автомобиле; мы летим вперед, к зданию из красного кирпича, влетаем внутрь, секунду блуждаем в коридорах и холлах, и вот, перед нами дверь с вывеской: 

Заместитель главного врача по лечебной части

Сыникэ Андрей Борисович

— Войдите!

4

Идет перемотка назад, коридоры, стены, окно. Крупным планом: мужская рука держит лист бумаги. Мы видим утолщенные концевые фаланги пальцев с загнутыми кпереди ногтевыми пластинами; черные волосы на тыльной поверхности проксимальных фаланг; крестик, нарисованный синей авторучкой в центре так называемой анатомической табакерки кисти; рукав не совсем белого, не вполне утюженного медицинского халата. Камера отъезжает, перед нами старый врач с ветхозаветной бородой, кустистыми бровями и печальными черными глазами. На его бейджике написано: Шпильрейн Ян Янович, д.м.н., психиатр, психотерапевт. Глаза его дважды моргают над золотистой оправой сползших на горбинку носа мелких очков, потом — снова дважды.

— Не знаю, — говорит доктор Шпильрейн. Голос его невнятен, шелестящ, тих. — Моя пациентка не готова быть опрошенной. Думаю, не готова. — Он тянет лист бумаги своему собеседнику, но на полпути отпускает, и лист, будто небрежно брошенный, ложится у другого края широкого письменного стола.

— Кто-то есть из администрации? — спрашивает его визави, человек тридцати пяти лет в синей форме прокуратуры. Он неотрывно смотрит на доктора. Не по-доброму скрипит кресло, когда он подается вперед, и майорская звезда сверкает в подкошенных, изрезанных вертикальными жалюзи лучах послеполуденного солнца. — Я пришел не опросить, — уточняет майор, выговаривая слова аккуратно, будто пытаясь преподать Шпильрейну урок риторики или культуры речи, — не опросить, а допросить. Вы понимаете? Гражданка Баринова А. М. подозревается в убийстве.

— Есть. Заместитель главврача.

5

— Войдите!

Кабинет Андрея Борисовича был просторен, прохладен, пах озоном и розами. Сам он сидел во главе Т-образного стола: мужчина средних лет с редеющей шевелюрой и лицом, несколько похожим на лицо Брежнева (если б у того были обыкновенные человеческие брови). Вошедшие поздоровались; Сыникэ ответил кивком, рукой указал где сесть. Доктор Шпильрейн и майор Берзин сели напротив друг друга.

— Андрей Борисович, — начал майор, — я по делу особой важности. Пациентка доктора Шпильрейна подозревается в убийстве своего мужа.

— Ну конечно же нет, — прошептал Шпильрейн, склонив голову с выражением скуки и снисходительности. — Я знаком с анамнезом, ее супруг болел, а в тот роковой вечер еще и выпил… Бывает… Двадцатилетие совместной жизни… Алиса Маркеловна весьма тяжело перенесла потерю мужа, тем более…

— Ян Янович, не вы ли писали в истории болезни Бариновой, что, судя по анамнестическим данным, в тот вечер она — не Баринов! не он! жена! — могла находиться в состоянии патологического опьянения. Вы, вообще, можете допустить, просто допустить, что Баринова убила мужа?

— Нет. — Шпильрейн моргнул два раза. — Или да. — Моргнул один раз. — Выбирайте любой ответ. В состоянии патологического опьянения…

— Ну вы ж ее защищаете! — Майор резко встал. — Шпильрейн, нельзя игнорировать то наше человеческое качество, то чутье правды, что нам, людям, присуще. Оно не требует высокого ай-кью. Не требует специальных знаний психиатрии. Ну вы же откровенно на ее стороне! «Нет. Или да»! То есть, если она невиновна, выписывается по окончании курса лечения и мирно себе живет. А если убивала, то — не сама, а в аффекте, находясь в спутанном, болезненном состоянии ума, потому и не несет ответственности за свой поступок и точно так же может продолжать безмятежно жить.

— Майор. У людей бывают эмоции. Память, мысли, желания. Характер, особенности. Но могут быть расстройства, понимаете? Расстройства мышления. Расстройства памяти. Патологический аффект. Патологическое опьянение бывает, поверьте мне. Бывает. В ночь смерти мужа Алиса Маркеловна выбежала на улицу в ночной сорочке и, босая, пробежала по Загородному шоссе пять километров. Но позже об этом напрочь…

— Стоп! — отрезал майор. На его гладко выбритом лице со шрамом, вертикально идущим от левого крыла носа к губе, блестела испарина, на коже появились белые и розовые пятна, жевательные мышцы рельефно напряглись, зеленые глаза потемнели. — Доктор Шпильрейн, я не комментирую вашу работу, не обсуждаю ваши убийственные нейролептики, не издеваюсь над вашей пустопорожней психотерапией. — Берзин вызывающе посмотрел на Сыникэ, но тот слушал спокойно и не был намерен перебивать, и Берзин продолжил, обращаясь к Шпильрейну: — Где-то в душе я очень надеюсь, что в этом мире психиатрия нужна, и что хоть кому-то в жизни она помогла. Я буду допрашивать Баринову. И сделаю это сегодня. Если вы беспокоитесь за ее хрупкий мозг, идите, дайте ей пилюльку от страха.

— Майор Берзин, вы, естественно, знаете, что не имеете права без разрешения…

— Я не понимаю, о чем вы там шуршите! — заорал Берзин. Тишина нависла тяжелая, с примесью тошноты. Заместитель главврача наблюдал за сценой сдержанно и внимательно. Шпильрейн слушал майора, моргая по-над линзами очков, и так же с виду не был взволнован — лишь немного удивлен. Майор стоял с растопыренными пальцами, будто собирался ими кого-то растерзать. Но он опустил руки, будто отложив убийство, и спросил рассерженно: — В какой она палате?

— Майор, я над ней работаю по два-три часа в день уже более двух недель. И достиг неплохих результатов, если хотите знать. Баринова сама — врач, ученый, не одну сотню жизней спасла, и не одну еще спасет, если нам удастся восстановить ее психическое здоровье…

— Я хочу ее видеть! Вам это понятно? Если она убила своего мужа, то спасением жизней займутся другие. И не смейте тратить мое время! Немедленно, покажите мне эту мадам!

— Молодой человек, вы даже не заметите черту, перейдя которую будете служить уже не отечеству, а дьяволу.

— Уважаемый Ян Янович! — с поддельным уважением и искренним презрением в голосе ответил Берзин, — эту черту я не перешел, но передвинул, и давно, безо всякой внутренней борьбы. Я не делаю вид, что люблю шесть-семь миллиардов скучных и слабовольных идиотов, готовых при возможности напакостить, так что незамедлительно поднимите свой скелет и ведите меня к этой даме! Да попроворней! И, будьте добры, рисуйте уж звезду Давида на своей руке, если боитесь что позабыть.

Шпильрейн посмотрел на Сыникэ. Тот, отводя глаза в сторону, кивнул: проводите майора к пациентке.

6

Берзин остановился перед высокой дверью. Посмотрел снизу вверх, ухмыльнулся иззелена-серым разводам на и так уже не белом высоченном потолке:

— Вокруг больницы — ботанический эдем. Внутри же… не то чтоб ад… — Он толкнул тяжелую дверь и оглянулся: — Ян Янович, каштаны, лиственницы, дубы, голубые ели означают торжество целительной силы природы над холодным дегуманизирующим проклятьем психофармакотерапии?

Доктор Шпильрейн неспешно прошел в коридор. Два несуразных санитара, похожих на Бивиса и Баттхеда, но лишенных, слава Богу, дара речи, шли за ним. Доктор помедлил, дважды моргнул. Кашлянул.

— Туда? — неожиданно громко и с некоторой насмешкой в голосе пророкотал майор Берзин, указав черной папкой в один конец коридора, — или туда? — его рука, слегка толкнув доктора той же папкой, устремилась в другом направлении коридора. Бивис и Баттхед нервно потоптались на месте. 

Вместо ответа Шпильрейн отворил дверь навстречу и спустился по ступенькам; Берзин — за ним.

— Или, может быть, садово-парковая Аркадия призвана дополнить, спасти вечно некомпетентную психотерапию? Вы ведь психотерапевт? Это работает? Ну, если совсем-совсем честно…

— Мозг — дело темное. Но ресурсов имеет много. Психотерапевт, по большому счету, информирует пациента о его внутренних ресурсах.

Берзин засмеялся.

— Это — первая сказка, которую вы рассказываете пациенту. А вторая? Возвращаясь к первой: что вам отвечают некоторые пациенты? Те, что сами способны выдавать — и не такие — сказки? Александр Гордон, к примеру. Вы ведь работали здесь в год Олимпиады?

— Гордон обследовался в Кащенко в восемьдесят первом...

— Оп-па! Вы это не применяете? Нарочно исказить деталь. Собеседник исправляет ошибку — собеседник в курсе дела!

— … в восемьдесят первом, насколько помню. Я его не лечил, но был в составе врачебного консилиума.

— Знаю, знаю, — засмеялся Берзин. — Но психопатию ему нарисовали именно вы. Так Советская Армия лишилась очередного солдата.

— Как вы говорите? — «нарочно исказить деталь»? Я расценил симптомокомплекс Гордона как моральное помешательство Причарда.

— Моральное помешательство?

— Да. Формулировка устаревшая, да еще и буржуйская; в советской психиатрии хождения не имела. По Причарду, такие больные страдают как бы «недостаточностью совести». Отсюда их эмоциональная холодность, злонравие. Но коллеги настояли на другой формулировке, более привычной для ганнушкинской малой психиатрии: кверулянтная психопатия. Расстройство личности со склонностью к тяжбам.

— Ян Янович, вы, психиатры, на себя много берете. Дурной, недобросовестный человек, циник, злой, в конце концов, человек, по-вашему, просто-напросто болен тем-то в такой-то стадии. Моральное помешательство, психопатия… по мне, Гордон просто стебался.

— Да и по мне. Стеб, и только. Но! — это симптоматично для помешательства Причарда.

Берзин обезоружено усмехнулся.

— Ладно. А Баринова Алиса Маркеловна? Что вы ей рассказываете?

— Майор, уймитесь, — беззлобно пожурил психиатр.

— Это был неофициальный вопрос.

— С чего это убийство — пусть будет убийство — даже такого видного человека, как бывший проректор Медицинской академии имени Сеченова, вы называете «делом особой важности»?

Вместо ответа Берзин с театральной недоверчивостью посмотрел на молчаливых санитаров и пожал плечами. Он вернулся к предыдущей теме.

— В чем ваша психотерапия? «Расслабьтесь, почувствуйте легкую тяжесть в руках»… Это лечит? Никто из пациентов не замечал, кстати, что «легкая тяжесть» — это, в лучшем случае, оксюморон? А вы? Вы-то замечали? Что вы ей рассказываете? Ладно, меня больше интересует, что рассказывает она.

— Ничего.

— Неразговорчива?

— Она не разговаривает, если вы про это. Вообще.

Брови майора чуть поднялись, потом чуть нахмурились.

— Врач Баринова Алиса Маркеловна, доктор медицинских наук, научный сотрудник кафедры неврологии академии имени Сеченова — немая?

— Полагаю, до психотравмы она говорила. В отделении психореанимации, куда она попала с острейшим психозом, посреди исступленных криков длительностью три с половиной часа пациентка все время повторяла: «Где Маша?» «Где» и «Маша» — это слова.

— «Что», «случилось» и «потом» — тоже слова. Это был вопрос. Ответ нужен уже сейчас. Кстати, подготовьте для дела ксерокопию истории болезни Бариновой Алисы Маркеловны. И оставьте ее себе. А мне дайте оригинал. Я его лишь бегло пролистал, и вот, заинтригован сюжетом. — Он достал из папки лист формата А4. — Вот запросик-с.

Ян Янович двумя пальцами взял лист и небрежно запихнул в карман врачебного халата.

— Потом она выдала гипертермический синдром.

— Ян Янович, не хотелось бы мне уподобляться доктору Ватсону, нашедшему себя в непрерывных вопрошаниях и прослывшему потому ручным идиотом Холмса. По умолчанию — или по этикету — вы сразу же разъясняете суть прозвучавших в разговоре медицинских терминов, не дожидаясь вопросов «а что это?», «а почему?» — Берзин погладил шрам под носом. — Ну, положим, гипертермический синдром мне понятен. И отчего ж у Бариновой подскочила температура?

— От галоперидола.

— Что? Врачебное назначение вызвало у больной осложнение? Я знаю, как это называется: ятрогения! И она потеряла речь? Тут попахивает еще одним дельцем, сдается мне.

— Галоперидол был введен по медицинским показаниям, майор. Был психоз, галоперидол неплохо купирует острые расстройства психики, снимает бред. Но.

Берзин ждал продолжения. Шпильрейн явно считал предложение законченным.

— Но? — надавил Берзин.

— Но всякое бывает, — отмахнулся Шпильрейн и постучал в дверь. — Ее палата. Дверь открыта, можете зайти. Правда, я думаю, пациентки в палате нет.

Берзин недоверчиво посмотрел на Шпильрейна, тот моргнул — один раз. Майор отворил дверь: комната размерами три на четыре, одна металлическая кровать, прикроватная тумба. Палевые полупрозрачные шторы всколыхнулись на ветерке, просквозившем из распахнутой форточки в открывшийся проем двери.

— Почему в психушке не заперта дверь? Почему психически больной может открывать фрамугу? Это какой этаж? Доктор, если подозреваемая сбежала…

— Не думаю. И не волнуйтесь вы так, голубчик. Мы с вами находимся в санаторном отделении. В теплице поищите, там она. Или на лужайке сидит. Под своим деревом.

— В санаторном? Она проходит реабилитационный этап лечения? И скоро выпишется? А как же отсутствие речи? Сдается мне, Ян Янович, рановатенько вы ее освобождаете.

Шпильрейн наклонился к уху майора:

— Я не сказал, что она не может говорить, Ватсон. Проверьте потом запись на диктофоне. Не го-во-рил. Алиса Маркеловна не хочет, понимаете, не хочет говорить. И это, скажу я вам, ее личное дело.

7

Доктор Шпильрейн и майор Берзин в сопровождении двух санитаров шли по английскому газону, ступая по ковру коротко стриженной травы Св. Августины. Оставив позади душистую рощицу акаций, они вышли на зеленый лужок. Солнце светило ярко, было тепло, но не знойно, — легкий ветерок смягчал июльскую жару.

— Терапевтическая среда, — сказал Ян Янович. — То, что вы «обозвали» Аркадией, невероятно целительно для немощной души.

Лужок был оформлен по хитроумным законам ландшафтного дизайна: изогнутые рабатки и миксбордеры, пышно усеянные диковинной порослью с райскими цветами, создавали узкие проходы, концентрически сближающиеся к заморскому деревцу с пепельной хвоей на бессильно висящих ветвях.

— Ждите здесь, — сказал врач санитарам; те остановились у стройных штокроз, достали сигареты, прикурили и принялись играть в орлянку.

По одному из проходов меж флоксов, незабудок, мальв мужчины подошли к одинокому голосемянному чуду, чахлому с виду то ли от рождения, то ли захиревшему в не своем климатическом поясе. Под деревцем, прислонившись к стволу, сидела женщина в коротком белом сарафане: голова ее была слегка запрокинута, глаза закрыты; прямые длинные волосы ковыльного цвета колыхались на лице, флиртуя с летним ветерком. Руки незнакомки лежали на бедрах: правая кисть прикрывала небольшой линялый фолиант, но не заслоняла имени автора — Ezra Pound; остренькие длинные ногти левой кисти с френч-покрытием лака цвета морской